ПЗХФЧЩ! - Всеволод Бенигсен Страница 52

В качестве эксперимента Сухоручко дали отменную еду, принесли хорошие сигареты и налили русской водки. После чего спросили, как ему все это нравится.

Сухоручко пожал плечами и сказал:

— Ничего так.

Переводчик не смог адекватно перевести эту загадочную фразу и потому ограничился коротким “nicht schlecht” [9].

— Nicht schlecht oder sehr gut? — переспросил смущенный Прельвитц.

— Госпотин доктор спрашивать, неплохо или очень карашо? — попытался уточнить переводчик.

— А для меня что неплохо, что хорошо — один хрен, — равнодушно отозвался Сухоручко. — Неплохо — это уже хорошо, а очень хорошо — это совсем неплохо.

Переводчик ничего не понял, но на всякий пожарный сказал Прельвитцу, что «очень хорошо». «Значит, все-таки эмоции есть, просто подавлены обстановкой», — с удовлетворением подумал Прельвитц и через неделю провел операцию.

И она прошла успешно. Сухоручко не только пережил хирургическое вмешательство в мозг, но и без малейших осложнений прошел реабилитационный период. По прошествии месяца, когда стало ясно, что пациенту уже ничего не угрожает, Прельвитц настрочил Краузе долгожданный отчет об успешном удалении центра удовольствия и стал ждать ордена, или креста, или какого-нибудь повышения. Но не дождался, ибо дела у Гитлера (а стало быть, и у всего немецкого народа) пошли исключительно скверные — вермахт отступал, Красная армия наступала, а тут еще и Второй фронт открыли. В общем, стало не до медицинских опытов. Но это были трудности, так сказать, ненаучного характера — к ним Прельвитц относился спокойно. Гораздо больше его озадачило то, что выживший Сухоручко был по-прежнему немногословен, замкнут и мрачен. Никакой разницы в поведении не наблюдалось. Все попытки Прельвитца достучаться до психики Сухоручко оказались бесплодными. Теперь Прельвитц проклинал себя за то, что поддался на крепкое здоровье пациента. Сухоручко снова дали отменную еду, принесли хорошие сигареты и налили русской водки. И снова его ответ был лаконичным: «Ничего так…»

Переводчик снова смутился, но перевел, как и в первый раз, — «очень хорошо». Вслед за переводчиком смутился и Прельвитц. Во-первых, «хорошо» до и «хорошо» после наводило на грустные мысли. Во-вторых, ответ этот дисгармонировал с мрачной физиономией Сухоручко, но такой она, похоже, была у него всегда.

Тогда Прельвитц потребовал, чтобы Сухоручко изъявил какое-нибудь сокровенное желание — мол, его тотчас же исполнят. Может быть, привести ему женщину? Можно даже несколько на выбор. Но Сухоручко зевнул и сказал, что желаний у него особенных нету, но был бы благодарен, если бы его отпустили домой, потому что он очень устал воевать. А что касается половой жизни, то так как он вообще-то импотент, его эта тема не интересует. Оттого у него, кстати, и семьи нет. Так что от своего возвращения он ничего хорошего не ждет. Как и вообще от жизни. Потому что всю жизнь он мечтал стать врачом, а вынужден заниматься совсем другим, а именно, спаривать всякий домашний скот и искать ему наилучшее применение. Но все равно в лагере сидеть не хочет. Хотя идти ему вроде как и некуда, потому что семьи вследствие импотенции нет, а родителей его давно расстреляли.

Выловив из сбивчивого монолога Сухоручко интересующие его факты, Прельвитц пришел в ужас. Как они могли пропустить столь важные вещи при обследовании?! Как могли проморгать детали биографии пациента?! Единственным оправданием была нехватка времени, трудности перевода и психологическое давление, но что толку? Да, Сухоручко любил выпить и покурить, но сказать, что он до операции получал от этого какое-то немыслимое удовольствие, а теперь его не получает, было невозможно. Желание пойти домой было понятным, но опять же — к удовольствию имело туманное отношение. А уж про импотенцию и вовсе лучше не говорить. Где тут граница?! Где изменения?! Иными словами, это был успех, граничащий с провалом. Теперь впору не крест железный ждать от фюрера, а вполне законную головомойку. И это в лучшем случае. Прельвитц был растерян и подавлен. Но никому уже и дела не было до его переживаний. Война вышла на финишную прямую, где лавры победителей немцам не светили.

Сухоручко тем временем продолжал есть и пить за двоих и никак не мог понять, почему он живет в таких комфортных условиях, почему ему задают идиотские вопросы, почему у него забинтована голова, почему главный врач так нервничает и психует и, наконец, когда же из него начнут готовить диверсанта. Про проведенную операцию ему даже задним числом не стали ничего говорить, а сам он интересоваться не стал — не хотел лезть на рожон.

Какое-то время его помариновали в медсанчасти, а потом, как и было обещано, послали на работу помощником Штайнера в крематорий. Естественно, с щадящим графиком и условием, что Сухоручко каждый день будет проходить у них обследования.

Сдаваться Прельвитц не собирался. Более того, планировал все-таки продемонстрировать Сухоручко миру. Проблема заключалась в том, что Германия явно терпела крах, а стало быть, Прельвитц с его опытами в концлагере запросто подпадал под пособника режима и военного преступника. Он еще какое-то время посылал отчеты в Берлин, но никакой реакции на них не поступало. А в 1945 году Первый Украинский фронт подошел так близко, что лагерь был попросту брошен немцами. Прельвитц, который раньше остальных понял неизбежность прихода Советской армии, заранее подготовил себе фальшивые документы и отходные пути в виде купленного летчика люфтваффе. Жену с сыном он отправил за неделю до первой бомбежки в Берлин. Но их поезд был разбомблен американскими ВВС, которые к тому моменту бомбили все, что шевелилось. Жена Прельвитца погибла, а сын спасся и был усыновлен добросердечной немецкой семьей. Об этом Прельвитц не знал и, немного погоревав о гибели жены и сына, стал готовиться к отъезду. Он тянул до последнего, не желая привлекать к себе внимание руководства. Самая главная сложность для солдата, служащего в терпящей поражение армии, — это поймать тот идеальный момент, когда нужно сдаться до того, как тебя пристрелит враг, но и не слишком рано, чтобы тебя не пристрелили как дезертира свои. То есть через несколько секунд после наступления хаоса и за несколько секунд до прихода нового порядка. Прельвитц этот идеальный момент поймал. Он заранее нашел грузовик с шофером, который вот уже несколько дней терпеливо ждал его в деревне около лагеря. Единственной неприятностью (позже обернувшейся удачей) было то, что этот же идеальный момент поймал и комендант лагеря. Он просек поползновения Прельвитца к бегству и захотел присоединиться. Нет, он, конечно, мог бы уехать и на каком-нибудь своем транспорте, но он понимал, что Прельвитц собирается делать ноги глобально, то есть покинуть Германию, и в обмен на место в самолете был готов поделиться серьезной суммой, которую успел в течение службы скопить за счет узников.

Когда в лагерь попала первая авиабомба, а грохот советской артиллерии стал таким же естественным атрибутом концлагерной жизни, как, скажем, дым из крематорской трубы, Прельвитц и комендант решили бежать. Они благополучно добрались до грузовика, но тут комендант вспомнил, что впопыхах забыл о тайнике, где хранил несметное количество переплавленных золотых коронок и мостов. Основные деньги и драгоценности он оставил Прельвитцу, а сам вернулся обратно в лагерь. Но попался на глаза своему адъютанту, который, как назло, был полным кретином и фанатиком нацизма и собирался защищать лагерь до последней капли крови. Раскусив маневр своего шефа, он понес какую-то ура-патриотическую ересь и потребовал от того немедленно вернуться к исполнению своих служебных обязанностей. Начальник лагеря попытался объяснить своему чокнутому подчиненному, что война проиграна и надо делать ноги. Это очень не понравилось адъютанту, который сказал, что трусам не место в Третьем рейхе, и с криком “Heil Hitler!” выхватил пистолет и выстрелил в начальника лагеря. Но стрелком он был никудышным, поэтому вместо планируемой головы, попал коменданту в живот. После чего, видимо испугавшись собственной смелости (все-таки убийство высшего чина), застрелился сам. Тут он оказался более метким и потому вышиб себе мозги с первого выстрела. Комендант какое-то время еще пытался ползти, но потом силы его покинули, и он остался лежать на земле с простреленным животом, чертыхаясь и шепча всякие нехорошие слова в адрес покойного кретина-адъютанта. Так он пролежал целый день, пока в лагерь не вошли Советские войска. К тому моменту весь персонал лагеря уже давно разбежался, а узники сидели, запертые в бараках. Увидев входящую пехоту, комендант начал радостно елозить на спине и махать руками, надеясь, что его возьмут в плен, а стало быть, выходят и спасут жизнь. Со стороны он был похож на большую черепаху, лежащую вверх тормашками, которая не может самостоятельно перевернуться с панциря на ноги.