Дамасские ворота - Роберт Стоун Страница 52

Де Куфф, скрестив ноги, сидел на древнем камне. Розовый свет омывал его. Он поднял руки над головой и так держал их, ладонями вверх. Руки у него были короткие и дряблые, но кисти невероятно изящные, гибкие и чуткие. Кисти музыканта, врача.

Когда от Храмовой горы донеслись звуки молитвы, Де Куфф закрыл глаза, чтобы увидеть сияющие Сефирот. Он и Разиэль искали их в звуках мусульманской молитвы с тех пор, как поселились в Старом городе. На этот раз Сефирот были там для него, мириады «Зогара», Нетварный Свет.

Он не представлял, сколько времени пребывал в состоянии каваны. Когда он огляделся по сторонам, больше десятка молодых людей сидели вокруг, или погрузившись в медитацию, или просто глядя на него, словно ждали, что он скажет. Он встал, улыбнулся им и поднял свой пиджак. Серьезная молодая блондинка помогла ему накинуть пиджак на плечи.

Голова кружилась от долгого сидения в медитации, и его пошатывало, но сердце сжималось от радости. Его переполняла любовь к пестрой толпе молодежи, собравшейся вокруг. Говорил ли он им что-нибудь? Они с участием смотрели на него, расступаясь, чтобы дать ему пройти.

Направляясь с площади на улицу, он заметил, что церковь Святой Анны открылась, на алтаре зажгли свечи, готовясь к утренней службе. Церковь Святой Анны была крайне аскетичной. Отсутствие украшений и массивные тесаные каменные блоки, из которых она была сложена, придавали ей почти современный вид. После того как Иерусалим пал перед Саладином, она использовалась как мечеть, и на притолоке остались вырезанные изречения из Корана. Де Куфф вошел внутрь и остановился под огромным сводом, вдыхая едва уловимый запах ладана, древнего камня и дымка свечей.

И внезапно в этой церкви-мечети-храме возле Пруда Израильского ему подумалось: он знает, что это значит, когда говорится — «все есть Тора». И что значит понимать, что «век жизни будущей» [204]близок. Тайна Торы была намного необычнее, чем можно представить. Вечной причиной того, что есть что-то, нежели ничего нет. Она была в основе всего, в формах более разнообразных, нежели кто осмеливался вообразить. Это знание едва не сбило его с ног.

Он стоял в главном проходе, когда к нему снова подошла та молодая блондинка.

— Пожалуйста, — сказала она, — вы придете потом? Придете послушать, как мы поем?

— Если хотите, — ответил он.

Глаза у нее были бледно-голубые, как у святой Урсулы на картине Ван Эйка.

Улыбка ее погасла, словно она боялась вызвать у него раздражение. Он похлопал ее по руке и вышел на площадь. Несколько молодых людей последовали за ним.

Однажды он стал католиком, был принят в лоно церкви в храме Святого Винченцо Феррери на Лексингтон-авеню — сооружении, что тщилось пробудить в вас то ощущение, которое церковь Святой Анны рождала каждым своим камнем. Он до сих пор помнил зимний день своего крещения — свое истерическое смятение, когда стоял на коленях в храме имени испанского инквизитора-доминиканца. Это было неразумным, преждевременным, бесполезным отступлением от веры. Но тогда некому было его наставить. В те времена он думал, что невозможно вместить то и другое, — ложная экономия души. В те времена он верил в аскетизм, умерщвление плоти, самоуничижение. И до сих пор ему часто казалось, что жить без этого труднее.

Теперь он не нуждался ни в чьем наставничестве и мог вместить в своей душе отринутую разницу между эллином и иудеем, мужчиной и женщиной, зависимым и свободным. «Век жизни будущей» был внутри его, представлен в его личности, доступен всем. Если они вообразили, что завладели Сефирот, удержали что-то в своих церквах, что с того?

Он принялся декламировать «Зогар». Молодые иностранцы, дожидавшиеся у Вифезды восхода солнца, стали собираться вокруг него. Пришло время открыть часть правды, подумал Де Куфф.

Как-то вечером в баре Финка Бэзил Томас, посредник и бывший офицер КГБ, мучил Лукаса бесконечным нытьем о своей жизни в Иерусалиме.

— Нерелигиозный парень, — сокрушался Бэзил, — чувствует себя здесь отверженным. А мог бы поехать куда-нибудь и быть евреем, если понимаете, о чем я.

— Меня это не очень волнует.

— Да и как это может волновать вас? — заносчиво вопросил Бэзил.

Заодно Бэзил Томас поделился информацией о том, что доктор Оберман расстался с бывшей женой преподобного Эриксена, незадачливого американского миссионера. По словам Бэзила, Линда Эриксен сошлась с Янушем Циммером.

— Что вы скажете о Циммере? — спросил Лукас немного погодя. — Он совершил алию [205]или просто болтается здесь?

Конечно, подумал он, то же самое можно спросить о сотнях евреев, живущих в Израиле.

— Да, он интересный парень, — согласился Бэзил, который говорил сегодня спокойно, без обычного своего бахвальства. — Очень осведомленный. Одаренный журналист.

Лукас подумал, что осторожность Бэзила является в некотором роде политической осмотрительностью, но не стал расспрашивать дальше. А Бэзил добавил:

— Аин [206].

— Что такое аин?

— Ничего. Спросите Януша.

Следующая встреча была у Лукаса с Оберманом в кафе «Атара» на улице Бен-Иегуда. Доктор казался подавленным. Во время разговора они коснулись развода Эриксенов.

— Если нам нужны недовольные «Галилеяне», — хмуро сказал Оберман, — тебе следует порасспросить Эриксена. Я слышал, что он уезжает из страны.

— А его женушка?

— Линда остается с Яном Циммером.

— Надо же! Как жаль! То есть… мятущаяся душа.

Оберман поднял руку, останавливая его:

— С Циммером жизнь у нее будет более захватывающей. Так или иначе, если мы собираемся побеседовать с Эриксеном, давай это будешь ты.

— Думаешь, он меня примет?

— Попытайся, — сказал Оберман. — Он переехал жить к археологу Лестрейду, в австрийскую монастырскую гостиницу. У меня есть его телефон.

Лукас записал номер и купил несколько телефонных жетонов у кассира «Атары». В гостинице никто не отвечал.

— Сходи все равно, — предложил Оберман. — Я бы пошел. Как знать, может, застанешь его врасплох.

Лукас так и сделал, отправился туда через Дамасские ворота. Австрийская гостиница располагалась в Мусульманском квартале Старого города. Проходя по фойе, он обратил внимание на огромное гипсовое распятие на стене, обшитой деревянными панелями. Глядя на него, он задался вопросом: а не висел ли в конце тридцатых годов рядышком с ним портрет фюрера на взаимно почтительном расстоянии?