Информация - Мартин Эмис Страница 52

Этим утром мистер и миссис Талл бестолково поболтали (неужели они никогда не поумнеют), о том, что, может быть, Марко стоит пропустить денек дома и посетить это полулегендарное заведение — школу. В конце концов, температура у него почти что в норме; сегодня ночью он проснулся всего два раза и не больше чем на час. У него болело только одно ухо. Только на одном глазу веки слиплись от конъюнктивита (другой глаз выглядел не так уж плохо, в нем даже были видны полоски белка). Но примерно в половине девятого в перерыве между приступами кашля Марко благополучно исторгнул из себя свой завтрак и теперь взывал о помощи из ванной. Ричард поспешил к сыну, Джина и Мариус тем временем ушли (Мариус был прекрасно, хотя и несколько беспечно экипирован модным портфельчиком, детской теннисной ракеткой и расшитым розочками рюкзачком с футбольной формой). Ричарду предстояло присматривать за Марко до половины пятого. Потом придет Лизетта — когда закончится ее собственный учебный день. Если она прогуливала уроки, чтобы прийти пораньше, они платили ей надбавку, а с деньгами сейчас было туго.

Ричард подумал о Мариусе. Сегодня утром старший из близнецов подошел к отцу и сказал: «Папа, ты принимаешь слишком много квэка». Мариус не всегда удосуживался выговаривать звук «р». Так что, по всей видимости, он имел в виду крэк, то есть кокаин.

Звереныш — вот кем был мальчик, воспитанный волками. Таким был Стив Кузенс. И Ричард готов был отстаивать это слово: «озверевший». Приходится мириться с бесконечными досужими рассуждениями тех, кто считает это слово всего лишь синонимом «дикого» и «неукрощенного». Но в этом слове не только дикость, но еще и свирепость. Ведь дикий не обязательно свирепый; он даже может быть очень нежным. И лев может возлечь с агнцем. Лев может и должен возлечь с агнцем.

У людей, которые дни напролет листают словари, постоянно видят у себя перед глазами слова вверху страницы — слова, которые они не хотели бы видеть. Сизигия, похмелье, потомство, гной, туалет, дистопия, зуболечебница, розги, ferae naturae.

На Кэлчок-стрит жили две старые леди, которые, прикрываясь овечьей шкурой невинности, делали за деньги очень странные вещи.

Одну из этих старых леди звали Агнес Траунс. На самом деле она не выглядела такой уж старой. Можно сказать, у нее был вид типичной представительницы среднего класса — вполне положительной и обеспеченной. С ее лица не сходило кроткое, умоляющее выражение тактичного пожилого человека в окружении молодежи. Как правило, встречая поздней ночью пожилую даму, вы не испытываете страха. Но вряд ли бы вам захотелось встречать эту старую леди тогда, когда она за деньги делала странные вещи.

Жертвой обычно служил автомобилист на пустынной улице. Водитель, как говорится, едет себе преспокойно, без забот. Хотя, разумеется, нет такого человека — если он достаточно взрослый, чтобы водить машину, — у которого не было бы забот. Ни один человек, достаточно взрослый, чтобы управлять трехколесным велосипедом, не может быть совершенно беззаботным. Все мы находимся на грани своего болевого порога. Это одна из причин, почему так легко причинить людям боль: они к ней никогда не готовы. Еще боли? Это никому не нужно. Все думают, что больше у них уже не осталось места для боли, пока эта боль не придет.

Так или иначе, жертва проезжает мимо, чувствуя себя относительно счастливой, и, разумеется, неизмеримо более счастливой, чем через минуту-другую. Эти мгновения в ретроспективе покажутся жертве золотым веком. Итак, все верно: жертва и в ус себе не дует, забыв обо всех заботах. Но очень скоро Агнес Траунс заставит ее собраться, да еще как. Многие годы спустя этот человек будет вспоминать тот краткий временной промежуток, когда он в последний раз смог по-настоящему сконцентрироваться.

Итак, все верно: человек спокойно едет мимо. Быть может, насвистывает. А может, слушает музыку, а поскольку он за рулем, часть его мыслей подключена к городу. Он доезжает до конца боковой улицы и притормаживает у светофора перед въездом на главную дорогу. Вечер. Закат перемазал крыши запекшейся кровью. Нет, уже успело стемнеть и надвигается ночь. Перед ним на красный свет светофора останавливается «моррис-майнор» — самая безобидная из машин, с деревянным кузовом. Красный свет предупреждающе пульсирует, как артерия; вот зажигается желтый, потом зеленый. «Моррис-майнор» сдает назад и въезжает задницей в машину жертвы.

Миссис Агнес Траунс, шестидесятивосьмилетняя вдова, в маленькой старушечьей шляпке и сером с белым шарфике (милый штрих), взволнованно выбирается из своей машины и смотрит на жертву кроткими, умоляющими глазами. Жертва тоже выходит из машины. Итак, полдела сделано. Но вы даже представить себе не можете, какими раздражительными, какими глухими к доводам рассудка бывают люди в подобных обстоятельствах. «Боже! Боже мой! Прошу вас, не волнуйтесь!» Еще чего — дудки! Скорее уж: «Чего ты тут разъездилась, старая корова!» А это-то Агнес Траунс как раз на руку. Потому что тогда парочка крупногабаритных молодых людей, лежавших на заднем сиденье «морриса», неожиданно появляется перед жертвой крупным планом: «Ты что, сука, стукнул мою мамочку?» Или, в порядке творческого разнообразия: «Ты что, сука, стукнул мою бабулю?» — и так далее. «Ты еще и материшься, пидор долбаный!» Или: «Ты обозвал мою бабулю старой коровой!» Агнес Траунс забирается в свой деревянный «моррис» и уезжает. А череп жертвы тем временем бьется и трещит, зажатый между рамой и дверцей его машины. Ну, погорячились водилы — сами знаете, как люди переживают из-за своих тачек.

Другой старой леди, проживающей на Кэлчок-стрит, было семьдесят два, весила она сто пятьдесят кило и доставляла по телефону маленькие сексуальные радости. Звали ее Маргарет Лим. Голос у нее был с хрипотцой, словно простуженный, но вместе с тем мелодичный, почти девический, несмотря на ее грузную комплекцию. Песнь сирены Маргарет Лим могла выманить из сырых гостиничных комнат в темную ночь бетонноголовых бизнесменов. Эта эпопея бесконечных жировых складок лежала на диване, решала кроссворды и говорила непристойности. А мужчины на другом конце провода дрожали и извивались под ее сладкозвучный напев.

С какой из этих двух старых леди вы предпочли бы встретиться темной ночью?

А теперь — о грустном, об очень грустном.

Наше Солнце умрет до срока, в расцвете сил, жизнь его прервется в возрасте пятидесяти трех лет! На память невольно приходят слова некрологов: «После долгой борьбы…», «Блестящая карьера…», «Тяжелая утрата…», «Жизнь без него уже не будет такой…»

Однако посмотрим на вещи со светлой стороны (кстати, говорят, что Сатана, навестивший Солнце, нашел, что оно «чересчур светлое»): говоря о смерти Солнца, мы имеем в виду не земные, а солнечные годы. Солнечный год — это время, которое требуется Солнцу, чтобы пройти по своей орбите вокруг Млечного Пути. А это довольно долгая история. К примеру, всего лишь одну солнечную неделю назад человек, неуверенно ступая, вышел из африканских джунглей. Травоядный, двуногий, прямоходящий, но ни в коем случае не разумный. Четыре солнечных месяца назад на Земле господствовали динозавры. Одну солнечную минуту назад мы жили в эпоху Возрождения. Совсем недавно Солнце отпраздновало свою двадцатипятилетнюю годовщину, и оно будет с нами еще долгие солнечные годы.