Не исчезай - Женя Крейн Страница 52

На следующий день он явился под вечер.

Конечно, можно было предположить, что Люба заслуживала диагноза. С другой стороны, у нее было живое женское, творческое воображение.

– Здравствуйте, – робко сказала писательница L.

– Приветствую! – ответствовал поэт.

С юности помнила:

На небо Орион влезает боком,Закидывает ногу за ограду…

На нем был двубортный пиджак. Поэт улыбался.

Удивилась ли, испугалась? Или всегда ждала, а то, что ожидаешь подсознательно, – кажется правильным, долгожданным? Хотелось поскорей расспросить его о поэзии, Америке, о Новой Англии, о смерти, наконец… Вместо этого она произнесла:

– Вы поэт, я знаю. Я тоже… Пробовала, писала стихи. Но разве можно… возможно это – писать?… Ощущаешь, что жизнь утекает между пальцев…

– Вы еще очень молоды, моя дорогая, – с улыбкой ответил поэт. – Вы мало знакомы с жизнью.

Люба, возможно, хотела обидеться, но неожиданность нового присутствия в однообразном существовании, необычность ситуации – все это взволновало ее. Она подобрала ноги, чтобы Поэт не рассматривал ее полные лодыжки, слегка развернула торс, выставила грудь.

– Меня зовут Любой. А почему вы так хорошо говорите на моем языке?

– Потому, моя дорогая, что это вы меня вызвали. И я именно такой, как необходимо именно вам.

– Вы мне снитесь?

– Зачем? – Фрост снова улыбнулся. В ответ Люба стеснительно приподняла к нему просветлевшее, благодарное лицо. – Хотите, ущипните себя, ну вот за руку ущипните.

– А если я до вас дотронусь?

– Ну, это я не знаю, дарлинг, насколько у вас богатое воображение.

– А вы сейчас исчезнете?

Любе не хотелось, чтоб он исчезал. В конце концов, даже если он всего лишь снился ей – или она незаметно соскользнула из застарелой депрессии в состояние, когда людям являются призраки и слышатся голоса, – эта новая реальность, по крайней мере, казалась занимательной, интригующей. Новое всегда лучше старого – так думала Люба.

– Не печальтесь, Люба, – сказал Фрост, и она вспомнила, а может, услышала:

И если станет жить невмоготу,Я вспомню давний выбор поневоле:Развилка двух дорог – я выбрал ту,Где путников обходишь за версту.Все остальное не играет роли. [58] 2

Из прежней – дописательской – жизни Люба помнила его стихи. Любовь к поэзии (странная российская привязанность к рифмованным строкам) досталась от родителей-шестидесятников. Неписаные, непровозглашенные правила этой прежней жизни в семье советских интеллигентов довлели над ней по сей день: духовные ценности должны преобладать. Главное, пренебрегать всем материальным. Помнится, мама читала стихи о любви, а папа мощным голосом вещал о страсти. Родители служили инженерами, поэзия украшала их советскую повседневность. Дорогу делает не первый, а тот, кто вслед пуститься смог. Люба всегда считала, что быть первой не ее удел.

Опушка – и развилка двух дорог.Я выбирал с великой неохотой,Но выбрать сразу две никак не могИ просеку, которой пренебрег.Глазами пробежал до поворота. [59]

В юности она тоже пыталась писать стихи, но все больше о любви, о взрослении. Родители поощряли, при этом дружно уговаривая выбрать «востребованную» тропу.

Вторая – та, которую избрал, —Нетоптаной травою привлекала.Примять ее – цель выше всех похвал,Хоть тех, кто здесь когда-то путь пытал,Она сама изрядно потоптала.И обе выстилали шаг листвой —И выбор, всю печаль его, смягчали.Неизбранная, час пробьет и твой!Но, помня, как извилист путь любой,Я на развилку, знал, вернусь едва ли. [60] 3

В третий раз Фрост явился вновь на рассвете. Все так же, проникая сквозь тонкие шторы, в окна сочился серенький свет, возвещая холодное утро. Осень уже отцвела. Природа замерла, захирела, готовая принять зимний обморочный сон. Любе приходилось просыпаться засветло. Прищурив опухшие со сна веки, она тянулась за будильником. Шесть утра. Пора вылезать из теплой постели, оставлять под одеялом беззаботно похрапывающего мужа, тащиться в ванную, вставать под горячие струи. Тут-то ей и явился Фрост. Он вошел в спальню через дверь. Обычным способом – не материализовался из облака, но встал на пороге словно долгожданный гость. На нем был шелковый халат. Из-под халата выглядывали брюки – домашний образ джентльмена. Люба была очарована. Но испугалась, почти возмутилась:

– Что вы здесь делаете? Это моя спальня! А вдруг муж проснется?

– И что? Ведь вы меня ждали? К тому же, вы думаете, он сможет меня увидеть?

– Но я-то вас вижу!

– А что, у вас с ним такая близость? Ему дано лицезреть ваши видения?

Сказано это было несколько надменно. Или язвительно?

– Какие видения? Ах, вы…

Тут Люба окончательно проснулась, горячего душа не понадобилось.

– Вы будете пить кофе? – спросила она любезно. В конце концов, если он призрак, это не означает, что обращаться с ним надо без подобающего ему уважения.

– Непременно, – ответил Поэт и улыбнулся.

Люба тоже растянула рот в улыбке.

– Подождите, – сказала она, – я сначала освежусь.

«Похоже, моя речь приобретает устаревшие фростовские интонации. А может, это обороты из прежней жизни, из его времени? Или мое собственное восприятие, полученное из книг, фильмов? Откуда иначе мне знать, как звучала речь в те времена?» В голову пришло, что ей совершенно не известно, так ли выражался истинный поэт Фрост. Впрочем, говорил-то он по-английски… Пил ли он кофе? Впрочем, в Америке все пьют кофе…

Люба выскользнула из-под одеяла (Фрост деликатно отвернулся), поспешно накинула халат. Нет, не ежедневный тяжеленный, несвежий махровый балахон, а длинный, элегантный, шелковый – холодно, но прилично. Утренний туалет пришлось совершать в темноте, при закрытых шторах, впопыхах. Она боялась, что Фрост исчезнет или зайдет в ванну, даже заперлась на защелку, чего в семье никто не делал. В этом доме не страдали чрезмерной щепетильностью. Здесь по утрам ходили нагишом, издавали неаппетитные звуки – результат взаимного комфорта или безразличия: спутник долгих браков, бич супружеской жизни. Она торопилась, боялась, что проснется муж, что редкий шанс испарится, а призрак ускользнет. Откуда знала, что это призрак? Да и как (в который раз возникает один и тот же вопрос) – как она признала в нем Фроста?