Маленькие радости Элоизы - Кристиана Барош Страница 53

* * *

Пока Ганс ставит машину в гараж, Элоиза открывает дверь. В доме тихо. Нет, не совсем: Жюльен, должно быть, что-нибудь мастерит в своем углу, оттуда еле слышно доносится музыка, «Кармина Бурана». Эмили еще не вернулась с занятий. А где же малышка?

Элоиза прикрывает глаза — вот уж чего ей хотелось бы в последнюю очередь, так это встретиться с разбушевавшейся Корали.

Она идет в столовую, стол заботливо накрыт. Розали, наверное…

Подхватив чемодан, она поднимается на второй этаж, мечтая о горячей ванне, которая смыла бы усталость и остатки слез. На туалетном столике в спальне — букет сирени с прислоненной к нему запиской, аккуратно выведенные буквы: «Мама, прости меня. Корали».

Боже правый! В ванной над батареей греются полотенца, у зеркала еще одна записочка, в ней говорится, что родители могут принять ванну, оба могут, они все — братишка, Эмили и она — нарочно мылись холодной водой. Что за чудеса?

Входит Ганс, читает записку и впадает в ступор. Дедуля сказал бы: «Если ночью ее подменили, кто-то еще не догадывается о том, как сильно ему не повезло!»

Жюльен просовывает голову в дверь:

— Может, надо чем помочь? — Целует мать: — Знаешь, мы очень много думали о тебе в субботу. И, кажется, молились.

— Ты молился?

Мальчик улыбается:

— Думать о других, ма, это тоже молитва. — Шепчет матери на ухо, что Корали старается изо всех сил, ну и вот…

Так. Ганс рухнул на постель и уснул — устал с дороги, а завтра на рассвете ему снова уезжать. Элоиза погружается в горячую воду, подремывает. Она хорошо знает Розали, та всегда проповедовала твердость в дрессировке. И это явно дает результаты.

Когда родители снова спускаются, Эмили уже дома, моет руки под кухонным краном и разговаривает с сестрой.

— Готово?

— Боюсь, соли маловато.

— Лучше недосолить, чем пересолить. Хочешь, попробую?

— Но я все равно больше ничего с ним делать не буду!

— Мм, вкусно-то как! Это что?

— Цыпленок по-пакистански, рецепт Люлю, няньки из двенадцатой квартиры, той, что замужем за азиатом.

— Да он же из Камбоджи!

— Чего не знаю, того не знаю, она говорит, он пакистанский.

— Кто?

— Да цыпленок же.

Диалог совершенно сюрреалистический. Элоиза, не сдержавшись, хохочет. Дверь мгновенно распахивается: с «хорошими» привычками не так-то просто расстаться, и Рим не один день строился! Появляется Корали, перепачканная мукой. Целует мать, смущенно хихикает:

— Как тебе понравилась моя сирень?

— Очень понравилась, дорогая моя, а по какому случаю?

— Я же знаю, что на прошлой неделе вела себя отвратительно, так что вот. И потом… — она опускает голову, — я обещаю тебе, мама, что буду стараться. — Она поворачивается к отцу: — Боюсь, я маловато соли положила, может, надо досолить. — Разворачивается и убегает, отец ее перехватывает:

— А мне что же, поцелуев не положено?

Она на мгновение виснет у него на шее, потом скрывается, серьезная, как настоящий шеф-повар. Дверь хлопает, снова открывается: «прошу прощения», — тихонько затворяется.

Жюльен смеется:

— Да, знаешь ли, у нас тут было такое представление. — И шепотом рассказывает, перечисляет бесконечные разговоры между сестрой и Розали, споры, и оплеухи по малейшему поводу, и ласки… — А потом мы получили чистенькую и веселую Корали. Это было… словом, мы все обалдели от того, что проделала Розали!

— Вы что, подслушивали у дверей?

— Еще как! Неужели постеснялись бы? Уж слишком было увлекательно! А теперь они просто остановиться не могут. Розали рассказывает про свою жизнь, Корали — про свою. Похоже, обе наделали ошибок. Но все равно, они и веселятся обе, и Корали решила стать социальным работником, когда вырастет, чтобы заниматься приютскими детьми. Тише, они идут.

Входит Эмили, в руках у нее два подсвечника с зажженными свечами, шепчет на ходу:

— Подольше бы так продолжалось…

Корали время от времени будет ныть, что «никто ее не любит» и «она такая несчастная», и двери нередко будут захлопываться с грохотом, но Розали не впустую станет орать: «Хватит, девочка моя, послушай свою любимую коровищу!»

Пройдут годы, и Розали умрет. Потрясенная Корали будет сквозь слезы приговаривать: «Видит Бог, мама, как я тебя люблю, но учила меня, пусть и сурово, и подавала пример, и наказывала, когда надо, и… воспитывала моя Розали».

И тогда Элоиза решится рассказать историю Розали: «Вот теперь ты можешь ее выслушать», — прошепчет она, глотая слезы. Эмили, которая изо всех сил борется с чрезмерной чувствительностью, — когда-то, стоило ей захныкать из-за какой-нибудь царапины, Элоиза бросала на нее презрительный взгляд: «Очень тебя прошу, постарайся не быть похожей на своего дедушку», а хуже и быть не могло, чем такое услышать, — Эмили тоже будет слушать, но издалека, потому что вынимать косточки из вишен для консервирования, пожалуйста, это как-нибудь без нее! А может, и Жюльен станет прислушиваться из-за дверей… все Дестрады любили толстуху Розали.

— Ну, мам, начнешь ты, наконец?

Элоиза и Корали чистят вишни, чтобы поплотнее набить ими банки. В баке для кипячения белья, «обреченном в жертву культу стерилизации», как насмешливо говаривал Дедуля, уже стоят первые шесть.

Надо сказать, Корали, у которой кисти рук красны от сока и пальцы слиплись, уже несколько подустала. Выколупывать косточки, одну за другой…

— Нет, правда, ма, мне надо перекурить, или я умру! — Она встает, потягивается, недовольно скрипит: — Достали меня эти вишни, каждый год одно и то же!

— А есть их зимой тебе не надоело? — усмехается Элоиза. — Чего ты, собственно, хочешь?

— Хочу услышать историю Розали, ты уже тысячу лет обещаешь ее рассказать и каждый раз увиливаешь!

Они смотрят друг на друга с улыбкой, и все же серьезные. Годы пронеслись над семьей Дестрад — как по-прежнему продолжали называть ее местные, пренебрегая фамилией Ганса, «о которую, — ворчали они, — язык можно сломать», — да, годы прошли, а воспоминание о «коровище» по-прежнему живо, как и горе Корали, которая отворачивается с заблестевшими глазами:

— Ну, и хватит меня томить!

— Садись на место, — улыбается Элоиза, — мы почти закончили, а пока что я начну рассказывать. Идет?

— Идет.

— Ты — как, собственно, и я сама — не знала Розали пятнадцатилетней, в те времена, когда она, возможно, была красивой, во всяком случае, черт занимал ее всю с головы до пяток. Только помни, что все, что я знаю о ее ранней молодости, я знаю от твоей бабушки, которая именно тогда с ней познакомилась и объявила ее неуправляемой девчонкой. Розали даже с некоторой гордостью неизменно признавала это, во все горло хохоча над своими «дерзкими вылазками» во время войн переходного возраста! Что ж, она-то, по крайней мере, никогда от себя не отрекалась!