Обращение в слух - Антон Понизовский Страница 53

Кто у вас там рассказывал про сорок восьмой год? Бабка легла на пороге — хорошо, был отец бригадир, по блату договорился — забрали бабку. Сдохла где-то ещё — не у тебя на пороге. Окей, голод. Я понимаю.

А сейчас? В наше время? Человек умер: хороший, плохой — человек. Жена не хочет его хоронить. Не хочет тратиться. Бывшая жена, окей, но у них общий ребёнок, она носила от него ребёнка. Родная сестра не хочет похоронить. Что это вообще такое?

Человека автобусом переехали — и уехали. Это что? Это где происходит? В степи? На Северном полюсе? Нет: она говорит, перед торговым центром, угол большого шоссе…

Да никакому Западу в страшном сне не приснится такое полное отчуждение между людьми. Такое отсутствие личности. Я имею в виду, твоей личности — для другого. Тебя просто нет. Ты невидим. Ты ноль. Между тобой и другим человеком — не то что тепла нет: ноль, космос, космическая пустота!

А вы говорите, боль производит… Она ничего не производит. Ни одной факин’ молекулы.

— Тогда зачем люди страдают?!

— А кто их знает.

— Зачем Бог позволяет людям страдать?

— Бога нет.

— Если вы говорите, что русские — это дети…

— Злые дети.

— …то, значит, страдания русских — это, по сути, и есть «слезинка ребёнка», и не слезинка, а целое… море, поток! Зачем, по-вашему?!

— Некорректный вопрос «зачем». Ни за чем.

Корректней поставить вопрос: «почему?» По какой исторически-философской причине? И тут я отвечу. Русские — тупиковая ветвь. Русские провалились между двумя огромными цивилизациями…

— Между Европой и Азией?

— Шире! Между цивилизацией будущего — и цивилизацией прошлого. Ни туда, ни сюда. Цивилизация прошлого — не в хронологическом отношении, а в глобальном. В концептуальном. Можете называть «традиционное общество»: в Азии, в Африке, в Южной Америке, на Кавказе, даже отчасти в Южной Европе — человека поддерживает семья. Человек принадлежит роду. Человек под защитой своего Рода. Можно не знать таблицу умножения, но родных надо знать до седьмого колена. Тётка с отцовской стороны и с материнской стороны — это два разных слова, знаете, у армян до сих пор? Потому что твой род — твоя защита, опора. Традиционное общество. Цивилизация прошлого.

И есть — новая цивилизация, европейская, американская: человек может жить в одиночку. И выживать. Потому что он защищён государством. Со всех сторон: его лечат. Его охраняют. Ему гарантируют сбережения в старости. Его хоронят. Его не переезжают автобусом!

Будущее — или прошлое. Род — или государство. У всех! Во всём мире. А русские — провалились промеж. Семьи нет, род разрушен. Про государство — вообще смешно говорить. От старой цивилизации русские оторвались, их там уже нет — а до новой ползком ползти лет четыреста! — получается, их нет нигде. Они в чёрной дыре. Нет защиты — вообще никакой!

Вы спрашиваете — «почему» бог?.. «Зачем»? Как он смотрит на это? Я думаю, если он вообще смотрит — то как на какой-то невероятный эксперимент…

Ладно, всё. Больше не отвлекайте меня. Включайте дальше свою шарманку…

А судьба моя очень трагичная…

— О май гат! [29]снова за рыбу деньги…

Судьба моя очень трагичная.

У меня никто своей смертью в семье не умер. Никто. Никто. Все умирали седьмого ноября, и все от водки. И сестра, и отец мой, и брат мой.

После войны жить стало вроде получше немного. Я уже уехала в Москву.

Осталась с матерью — с отцом только одна дочка двенадцатилетняя. Отец сказал маме: «Во, бабка, когда мы с тобой поживём! Конфет у меня поешь!» (Конфеты — это была роскошь.)

Он всегда шутник был, отец. Когда ехал на лошади — ну, бригадиром, возил что-нибудь, — брал мешок и кричал (по пьянке особенно): «Собираю кур, цыплят и маленьких ребят!»

Соседка ему говорила: «Василич, ну хоть ты напугай моего малого! Какой-то бес, никого не признаёт, одного тебя боится: увидит — сразу на печку забивается…»

Отец был бригадир, у него была белая лошадь, огромная. И вот однажды, это был пятьдесят третий год, с Москвы ехал один мужчина, милиционер. И он попросил моего отца отвезти его ещё за восемь километров. Он какой-то спирт капал древесный, и вёз его на продажу в деревню.

Отец ему говорит: «Нет, меня ругать будут». Лошадь колхозную брать нельзя было. За это наказывали.

Тогда этот хлыст решил напоить моего отца пьяного. Он сказал: «Дед, ну я тебя угощу». А отец любил выпить…

И, вы знаете, в это время был дома мой брат. Отец ему говорит: «Ну, сынок, ты ехай сам до Москвы, а я себе попутчика нашёл…»

Это всё мы потом узнали.

Они едут, отец говорит ему: «Наливай».

А этот милиционер говорит: «Дед, а спирт-то неразведённый».

«Ой, да ладно „неразведённый“! я на фронте пил и денатурат, и всё…»

Отец выпил стаканчик и умер.

А этот милиционер был с женой и с ребёнком. Он испугался. Он взял, отцу вожжи привязал к руке, и лошадь пустил. Лошадь умная — она привезла своего хозяина к дому. Мать подошла к нему: «Дед, дед!» — а он уже…

Ему было только пятьдесят восемь лет. Был ещё вполне такой красавец…

Он в Москве Сталина хоронил, и в этом же пятьдесят третьем году и умер.

Нас вызывали потом в райотдел. Мы все знали про этого милиционера, что он это сделал. Но мама сказала, ни в коем разе не заявлять: «Он отравил неумышленно. Бог рассудит». Она была верующая.

И вы знаете, кара к этому милиционеру пришла сама.

Сначала его выгнали из милиции и из Москвы. Не за отца. За отца даже уголовное дело не возбуждали. Его выслали за какие-то махинации, что он спирт этот капал и продавал.

Его дом был в соседней деревне. У него было много детей.

Я всё знала, но мне неудобно было спросить: «Как ты моего отца на тот свет-то отправил?»

И что вы думаете. Сперва жена у него умерла. Он стал сильно пить. И его убили, этого милиционера, там же в этой деревне. А за детьми приехали забирать в детский дом. Они попрятались в погреб — так не хотели они отрываться от этого дома. Но они были маленькие, их забрали.

Вот такая судьба оказалася.

Моя мама была очень верующая. Она говорила: «Молитесь, вам Советская власть дала свободу, вас заставляет учиться! При царе, — говорит, — мы плохо жили…»

Хотя сама была из богатой семьи. У неё родственники жили богато: жёны ходили в шляпах. Они своих жён, мама рассказывала, по имени-отчеству называли. А потом революция, шубы с них меховые-то посрывали и с маленькими детьми угнали их в Соловки. И письма даже они не прислали, и все погибли.