Декрет о народной любви - Джеймс Мик Страница 53

С этими словами дочиста облизал одну сторону клинка и протянул нож мне. Я отрицательно покачал головой.

Могиканин облизал и вторую сторону, отер тряпкой, засунул за пояс. Вдалеке, где стоял княжеский особняк, послышались хлопанье и треск ружейных выстрелов. Мне не оставалось иного выбора, кроме как отправиться вместе с Могиканином, хотя я и отдавал себе отчет, что страшный этот человек взял меня в попутчики единственно по одной лишь причине.

В Белых Садах мне оставалось лишь дожидаться скорой кончины. Вполне вероятно, что в тундре или тайге меня также ожидала гибель, однако, покуда мы будем продвигаться на юг, надежды — не одни лишь безрассудные упования.

Могиканин подготовился к походу загодя. Достал тулупы и рукавицы из тайников, меховые шапки и валенки. Вынул из схрона черный длинноствольный кольт, положил в нагрудный карман. Пристроил за пазухой колун. Раздобыл две сумы с провизией, бутыль спиртного, а мне велел захватить пару книжек.

Одевшись, ушли. Миновали ворота. Хотя и стемнело, светила луна, а путь к речному побережью был нам знаком. Часовые не помешали: охранники сражались, одни против каторжан, другие — на стороне мятежников, в зависимости от статуса и того, с кем договорились. Не будь стражи, очутись наше заключение хоть сколько-нибудь осмысленным, то и колючая проволока, запоры и сторожевые вышки оказались бы излишними. Бежали обыкновенно в мае. Зимой, чтобы удержать людей на месте, хватило и тундры.

Миновали сложенные грудой лодки, спустились к берегу, ступили на речной лед. Могиканин сказал, что, прежде чем встать на привал и развести костер, нужно одолеть десять верст.

Припомнился разговор за карточным столом — мой покровитель тогда вышел из барака, а я лежал на койке и притворялся спящим. Кто-то, кажется Петр, прозванный Пожарным, так как любил поджоги, спросил, не сплю ли я, а Цыган ответил: «А, да он только и знает, что дрыхнуть. Сладкий такой, что твой марципан с леденцами». Петр ответил, что дело выходит темное, на что Цыган цыкнул: «В темноте-то дела лучше всего и выходят». Прочие ответили хохотом, и какое-то время доносились лишь шлепки карт по столешнице да звякали копейки, а потом кто-то произнес: «Было дело, Мирон Ростовский ходил с подельниками к северу от Байкала. Пошел на волю, так тоже свинью с собой повел. Тот молодой был, ничего не кумекал, гладкий, мягкий. Так Мирон его с подельниками кончили, прежде чем провиант вышел. Огонь разводить не стали, чтобы не заметили. Так горло перерезали да почки вырезали, тем и наелись, теплые были, почки-то».

Я шел по следам, оставленным Могиканином в снегу поверх сковавшего реку льда. Вихри сметали снег к берегу, так что на льду он лежал не толще полуаршина. Ровное, замерзшее русло пробегало в лунном свете по схваченным морозами тундровым топям. Я знал, что никому прежде не удавалось сбежать из Белых Садов, тем паче в самый разгар зимы, когда до леса идти добрых десять, а то и двадцать верст, а до человеческого жилья и того более, ведь в такую пору даже тунгусы оставляют стойбища и вместе с оленями и чумами перебираются к югу.

Знал и то, что Могиканин откармливал меня на убой, чтобы после разделать и нести с собою запас мяса, день за днем разбрасывая в глуши мои кости. Но всё громче становились выстрелы на покинутой каторге, и поход наш продвигался к более теплому краю Полярного крута, который уже сам по себе казался благословенным приютом. Едва ли выпало и двадцать градусов мороза, так что, пока я передвигался в тулупе и валенках, лишь лицо мое страдало от холода. Сколько бы ни шли мы, поначалу река казалась желанной, доброй дорогой домой, легкою, шириной в полверсты, где снег смело в островерхую рябь, черневшую тенями в лунном свете.

Могиканин едва ли проронил полслова, и хотя всякий раз, когда я видел оставленные на девственной пустоши следы, я следовал за вожаком, страх и приязнь в душе моей расходились врозь: ужас при мысли о том, что проснусь от ощущения чужой руки, ухватившей меня за подбородок, в то время как зажатое в другой лезвие перерезает мне горло, и одновременно сыновняя любовь к отцу, ведущему за собою из гиблого места в исполненный жизни мир.

Прошли с десять верст. Ближайшим местом, о котором доподлинно известно было Могиканину, оказалась излучина, на которую вынесло баркас первопроходцев. Обшивку содрали, большая часть дерева вмерзла в лед, однако оставшегося на поверхности материала, вкупе с половиною моего Беллами, хватило, чтобы развести костер.

Поев, легли, крепко обнявшись от холода. Мой вожатый дышал мне в ухо, и я сказал, что, как только закончится пища, мы смогли бы удить рыбу или охотиться. Ответом мне было продолжительное молчание, и я подумал, что покровитель мой заснул. Но тут же Могиканин ответил: «Как только выйдет пища, то я покажу тебе, Грамотею, что делать. А теперь — спать».

Проснулись в темноте, смерзшиеся воедино: мои рукавицы пристали к чужой спине, а его — к моей, груди и ноги точно скреплены печатью, бороды спутались в одну, общую. Разделились, добавили хворосту на остатки костра, уселись напротив друг друга, отогревая пальцы ног в золе, столь близко пригнувшись к пламени, что едва не обжигались. Поев, двинулись вверх по речному руслу.

Следующий день выдался холоднее предыдущего. Светло, но небо и земля сливались в серую хмарь, берега терялись в дымке, а скалы, лед, горизонт и все резкие очертания пейзажа растворялись в едком, точно царская водка, воздухе. Руки и ноги жгло, но после перестало. Пропал всякий восторг оттого, что оставили Белые Сады, исчез и страх перед Могиканином, хотелось лишь лечь в мягкий туманный снег.

Шаги убаюкивали, дышать стало невмоготу, потому что дыхание отгоняло сон, и, глядя на берег, я примечал трещину или скалу, усилием воли продвигаясь вперед, лишь бы видеть, как сокращается расстояние, а после, минуя выбранный рубеж, осознавал: движение продолжается.

Потом сил уже не хватало: глядел в спину Могиканину, детально изучая рисунок изморози, сковавшей жесткие выступы переброшенного через плечо вещмешка. Вскоре и это действие стало непосильным, и я опустил голову, наблюдая перед собою следы на снегу, белым по белому, единственный непреходящий в мареве цвет.

Следы не знали перемен: безупречные белые овалы, лишенный примечательности лик — безмятежно-радостный, безносый, безухий, безротый. Глядя на него, заслышал собственное дыхание, стихли баюкающие шаги, захотелось расцеловаться с ликом, чтобы избавиться от чувств.

Я лежал ничком, уткнувшись носом в наст, смакуя предсмертный экстаз сна.

Могиканин вернул меня к жизни при помощи холода. Открыв глаза, я увидел дерево. И было оно прекрасно. Более двух лет не видел я ничего подобного. Жалкая лиственница и еще несколько деревьев, ютившихся в укрытии ямы, далеко от леса, но и стволик, и веточки казались мне подлинным золотом. Сюда, на подстилку из сучьев, притащил меня Могиканин, развел костер и поставил шалаш.

Едва руки и ноги обрели чувствительность, как я закричал от боли. Не знаю, каким чудом сохранил пальцы. Мой спаситель, присыпав хлеб снегом, подносил пищу к костру, чтобы вытопить воду, а после клал кашицу мне в рот. Приговаривал: «Поживи еще, рано тебе».