36 рассказов - Джеффри Арчер Страница 54

— Я видел этот спектакль, — заметил я. — Нас со школой возили.

— Счастливчик! А я в девятнадцать лет перевел эту пьесу на венгерский язык. В прошлом году перечел свой труд и пришел к выводу, что, прежде чем умру, должен предпринять еще одну попытку.

— А другие пьесы Шекспира вы переводили?

— Все, за исключением трех. «Гамлета» я приберегаю напоследок. А затем надо будет вернуться к «Кориолану» и начать все сначала. Поскольку вы студент, позвольте полюбопытствовать: в каком университете учитесь?

— В Оксфорде.

— А колледж какой?

— Брэйсноуз.

— А-а-а! Би-Эн-Си! [6]Как это замечательно — всего в нескольких ярдах от него Бодлейн, самая лучшая библиотека мира. А вот родись я в Англии, наверное, захотел бы провести студенческие годы в колледже Олл Соуле. Это ведь прямо напротив Би-Эн-Си, верно?

— Абсолютно верно!

Профессор замолчал: объявили начало полуфинального забега на 1500 метров. Выиграл его венгр Анфрас Патович, и зрители взревели от восторга.

— Вот это я понимаю — поддержка! — одобрительно сказал я.

— Примерно как в игре «Манчестер Юнайтед», когда они забили решающий гол в финале Кубка. Только мои сограждане в восторге вовсе не от того, что венгр пришел к финишу первым, — усмехнулся старик.

— Нет? — переспросил я удивленно.

— Нет, — покачал он головой. — Все в восторге от того, что Патович победил русского.

— А я как-то и не обратил на это внимания, — признался я.

— Вам-то к чему обращать на это внимание? А вот мы постоянно помним об их присутствии, и нам так редко выпадает возможность увидеть, как их побеждают на глазах у всех.

Я постарался опять перевести разговор на более приятную для него тему:

— Ну, а прежде чем вас примут в Олл Соулс, в каком колледже вы хотели бы учиться?

— Вы имеете в виду студентом?

— Да.

— Магдален — несомненно, самый замечательный колледж. Его очевидное преимущество в том, что он расположен на реке Червелл. А еще я должен признаться, что питаю слабость к перпендикулярной готике [7]и люблю Оскара Уайльда.

Наш разговор вновь прервал выстрел стартового пистолета. Мы посмотрели второй полуфинальный забег на 1500 метров, который выиграл Орентас из сборной СССР. Свое неодобрение зрители выразили куда наглядней, чем недавний восторг. Они как бы хлопали, но левые их руки все не могли попасть по правым. Я вдруг поймал себя на том, что следую примеру венгров. Старик при виде этой сцены уныло замолчал.

Последний в этот день забег выиграл англичанин Тим Джонстон. Вскочив с места, я бурно приветствовал его успех. Толпа венгров вежливо похлопала.

Я повернулся, чтобы сказать «до свидания» профессору, который за все это время не проронил ни слова.

— Как долго вы еще пробудете в Будапеште? — спросил он.

— До конца недели. В воскресенье возвращаюсь в Англию.

— Не могли бы вы уделить мне немного времени? Может, как-нибудь вечером отобедаете со стариком?

— С удовольствием!

— Вы очень отзывчивы.

С этими словами он взял у меня программку, на обороте крупными буквами написал свое полное имя и адрес, после чего вернул мне.

— Скажем, завтра в семь вас устроит? И если у вас остались какие-нибудь старые газеты и журналы, пожалуйста, возьмите их с собой, — попросил старик, вид у него при этом был несколько смущенный. — А если ваши планы вдруг изменятся, я отнесусь к этому с пониманием…

Следующее утро я провел, осматривая собор святого Матиаса и древнюю крепость, — два из немногих сооружений, на которых не оставили свой след война и восстание. Затем я совершил небольшое путешествие вниз по Дунаю, а днем отправился в Олимпийский бассейн поболеть за наших пловцов. Ровно в шесть я вышел оттуда и вернулся в гостиницу. Переоделся в командный блейзер и серые брюки, решив, что так буду выглядеть более элегантно. Заперев дверь, направился было к лифту, но вовремя спохватился и вернулся в номер, чтобы забрать кипу газет и журналов, которые собрал у товарищей по команде.

Найти дом профессора оказалось сложнее, чем я ожидал. Плутая по мощеным улочкам, я время от времени размахивал адресом профессора перед очередным встречным, пока, наконец, не вышел к старому многоквартирному дому. Я в несколько прыжков одолел шесть пролетов лестницы, успев подумать, как много, наверное, времени занимают у профессора ежедневные подъемы по ней. Остановился у квартиры с его номером и постучал.

Старик отозвался тут же, будто специально ожидал под дверью. Я обратил внимание, что одет он в тот же костюм, что и накануне.

— Извините, что опоздал, — выпалил я.

— Ерунда! Мои студенты тоже находят, что в первый раз найти меня бывает не так-то просто, — ответил он, пожимая мне руку. А подумав немного, уточнил: — Нехорошо использовать в предложении одно и то же слово дважды. «Считают» было бы лучше, не так ли?

Не дожидаясь ответа, хозяин засеменил впереди меня. Судя по всему, жил он один. Профессор провел меня по узкому, темному коридорчику в гостиную. Ее размеры меня потрясли. Три стены украшали мутные акварели и эстампы с английскими видами, а четвертую занимал огромный стеллаж. Я разглядел корешки книг Шекспира, Диккенса, Остин, Троллопа, Харди и даже Во с Грэмом Грином. На столе лежал пожелтевший экземпляр «Нью стэйтсмен». Я оглядел комнату, чтобы убедиться, что мы здесь одни: ни малейшего намека на присутствие жены или ребенка — ни лично, ни в виде фотографии. Да и стол был накрыт лишь на двоих.

Старик обернулся и теперь с каким-то детским восторгом взирал на кипу газет и журналов у меня в руках.

— «Панч», американский «Тайм» и «Обсервер» — прямо пиршество какое-то! — провозгласил он, принимая у меня из рук ношу и любовно раскладывая ее на диване в углу комнаты.

Затем профессор открыл бутылку «Сюркебарат» и на время оставил меня разглядывать картины, пока он приготовит горячее. С этими словами он ловко скользнул в углубление в стене, такое небольшое, что я поначалу и не сообразил: а в этой комнате, оказывается, есть еще и кухонька. Он по-прежнему засыпал меня вопросами об Англии, на большую часть которых я просто не знал, как ответить.

Через несколько минут он вернулся и предложил мне занять свое место.

Хозяин поставил передо мной тарелку, на которой лежала ножка цыпленка, кусочек салями и помидор. Мне стало грустно: не потому, что меня что-то не устраивало в еде, а оттого, что профессору это все казалось верхом изобилия.