Дань саламандре - Марина Палей Страница 54

Тут хор, конечно, начинает громко выпевать: кто это?! кто это?! Ах, назови имя этого подлеца!!. Кто это, кто это?! Назови имя этого негодяя!..

Героиня называет имя подлеца: оно не очень редкое, но зато, что и требуется, античное: Александр. И еще одна удача: в отличие от античных своих тезок, данный Александр располагает телефоном. Вот номер.

Словно борзая, бросаюсь я в коридор, к телефону, жадно хватаю трубку и при этом успеваю себя спросить, почему подлец – некий Александр, если она «ходит» с Камержицким – точней, ходит к Камержицкому, – которого зовут Игорь. Но, не успев себе же ответить («да мало ли на свете подонков»), слышу старушечий голос: «Вам кого?»

«Александр-р-р-ра!!» – это имя я выкрикиваю кровожадно, словно захлебываясь плотоядной слюной (хотя на часах полночь, и следовало бы, как минимум, извиниться – но звонить позже нет смысла: упустишь время, так эта мразь скажет, что он одалживал девочке именно тридцатник, ни копейкой меньше, знать ничего не знает – и поди докажи).

Старушка, несмотря на мою ретивую лютость, кротко переспрашивает: «Ляксандрова»? – и по ее голосу, седому, как одуванчик, слышно, что она гораздо ближе к некой потусторонней субстанции, чем даже к своей телефонной трубке.

«Александр-р-р-ра! – хрипло рычу я, рассыпая округ щедрые искры. – Мне нужен Александр-р-р-р!! Антон, Леонид, Евгений, Константин, Семен, Анатолий, Николай, Дмитрий, Ррродион!!!»

«Доча, – ласково сипит старушка, – да нет у мине никакого Александрова... И Родионова у мине тоже нету... Есть кот, кастрированный он, с прошлого лета... Его Мячик зовут. А чего тебе, доча, надо-то?..»

Влетаю назад, в комнату.

Сволочь!! Да он телефон неправильный дал! – девочка вскакивает с дивана и выхватывает у меня из рук бумажку. А его адрес, адрес его знаешь? не унимается въедливый хор. Адрес... нет. Ну хотя бы зрительно? Да нет... Темно как-то было... Да и выпила немного... стипендия... А как же ты отдавать будешь? Он сказал, что сам позвонит... через неделю... Да кто же это такой?! Как ты к нему попала?! И за каким чертом?! (Хор задает много, слишком много вопросов, но его въедливость можно понять: хлопоты-то ложатся целиком на его, хора, невыносливые плечи.)

И вот тут начинается речитатив героини. Оказывается, она эту сумму перехватила, потому что ей уже давно надо отдавать в другом месте. А в другом месте, месяц назад, она заняла потому, что пятнадцать рублей у нее попросил одолжить Камержицкий, а еще пятнадцать ушли на свадьбу завкафедрой олигофренопедагогики и на похороны удавившейся от неуспеваемости сокурсницы... нет-нет, наоборот! На свадьбу неуспевающей сокурсницы и на похороны завкафедрой олигофренопедагогики... Охо-хо, траурно поет-завывает хор, а почему у меня не спросила? У тебя у самой ничего нет... резонно ответствует героиня, зачем я буду тебя напрягать... Да, но зато тебе проценты не надо было бы отрабатывать для меня, с особой мелодичностью выпевает хор, тем более – таким образом, каким ты для него, для этого подонка, уже отработала наперед!..

В ответ на эту жестокую констатацию героиня несколько секунд дико озирается, затем стеклянными глазами впивается мне в лицо – и как-то глухо рычит (как рычала бы, вероятно, самка койота, засядь ковбойская пуля ей в глотку): все они!!. они!!. они!!. сволочи они все!!!. (Истерика, тело валится на диван, занавес.)

А на следующее утро, когда она натягивает джинсы, из заднего кармана вываливается нечто похожее на фантик. Я этот «фантик» подбираю, он оказывается скрученным в тоненькую трубочку четвертным. Будучи на полпоколения старше девочки, я, конечно, читала и слышала: если денежные купюры сворачивают в трубочки, то исключительно для того, чтобы протаскивать их в тюремные зоны – к диссидентам,сидящим за народ (очень точное определение). То есть: купюры (равно как и письма) физически минимализируются так, чтобы стать проносимыми в различных анатомических полостях тела, самой природой созданных словно именно для казематной героики. Поэтому я просто подняла эти двадцать пять рублей и подала их девочке с мягкой рекомендацией – бумажные деньги не сворачивать, а то, в противном случае, и эта часть одолженной суммы сможет вполне даже пропасть. У тебя что, разве нет кошелька? – риторически завершила я воспитательную реплику.

Она как-то странно на меня взглянула, и тут я вспомнила, что мне давно пора вытаскивать из стиральной машины заложенную в нее еще вчера вещевую начинку. И вот, когда я, предварительно встряхнув, уже расправляла над чердачной веревкой девочкину джинсовую курточку, из мокрого нагрудного кармана этой одежки (любовно мной сшитой по моднейшей выкройке) вдруг вывалилась – словно многократно пережеванная верблюдом – рыхлая масса, которая, при ближайшем рассмотрении, оказалась увесистой пачкой пришедших в полную негодность банкнот, достоинствами в полтинник и стольник.

Глава 5

Лепной потолок

(Запись в дневнике через двадцать лет)

«Сегодня я была у дантиста. Весенний день. Это поистине новое чудо, это, как прежде, снова весна. Нет, не то... Какая боль и грусть в надежде еще одну весну узнать. Ну и так далее.

И вот именно сегодня, как мне кажется, я наконец поняла, почему люблю – да, именно люблю – эти визиты к моему дантисту.

Я уже давно не живу в Ингерманландии – я существую, совсем на другой земле, притом искусственной – в прямом смысле этого слова (что, видимо, весьма художественно и ценно для “концепции текста”, но совершенно неприемлемо для моего дыхания) – итак: я существую в искусственной земле, где всё другое, абсолютно всё.

Но... Вот я прихожу к дантисту (что, плановым образом, случается дважды в году), и он усаживает меня в кресло, которое, плавно откидывая спинку, превращается в подобие кушетки, – и мне, ранее многократно убеждавшейся в абсолютной действенности обезболивающих средств, – мне, лежащей лицом вверх, всё равно остается с ужасом ждать сокрушительной болевой атаки, которая легко и просто лишит меня скромных признаков человека, – и вот, именно в эти самые минуты, я отчетливо вижу потолок.

Я вижу потолок в кабинете моего дантиста.

Это лепной потолок.

Такого здесь нет ни в одном доме. Ни в одном здании этого города. Возможно, его нет ни в одной постройке этой страны. Ни в одном жилище, стоящем на искусственной земле этого королевства.

Но такой потолок есть в кабинете моего дантиста.

Лепной петербургский потолок.

Такой был в моей комнате.

Во многих петербургских домах.

Я никогда не думала, что потолок с лепниной – какая-то невидаль. Что его где-то (в богатейшей стране) может напрочь не быть. И потом: вот уж явно не предмет первой необходимости!

Так я думала.

(Думала? Разве я думала об этом? Конечно, нет.)

И вот я лежу плашмя в кабинете дантиста, лицом вверх, и лепной петербургский потолок, начиная медленно вращаться, сливается воедино с моим привычным ожиданием боли, с самой неизбежностью ожидания боли, – и вот, именно в эти мгновения, я отчетливо чувствую, что счастлива, – я баснословно, нечеловечески счастлива! – потому что именно сейчас ты так близка мне, как не была никогда, – и мы снова вместе».Глава 6