Дочь хранителя тайны - Ким Эдвардс Страница 54

Гитара стихла. Дэвид вышел на балкончик гаража и смотрел на луну – она поднялась выше, четко выделяясь на черном небе. И на пляже он сделал свой выбор: ушел от одежды Норы на песке, от ее смеха, выплескивающегося из окна. Он вернулся в коттедж и занялся фотографиями, а когда она появилась – примерно через час, – не сказал ни слова о Говарде. Промолчал, зная, что его тайна глубже, страшнее, что измена жены порождена его грехами.

Вернувшись в темную комнату, Дэвид начал просматривать отпускную пленку. За ужином на пляже он сделал несколько очень живых снимков: Нора с бокалами на подносе, Пол у гриля, в сдвинутой на затылок кепке, все вместе на веранде. Дэвида интересовал самый последний снимок. Он нашел его, положил в ванночку с проявителем. Там, где только что ничего не было, медленно, зерно за зерном, проступало изображение. Этот процесс неизменно поражал Дэвида своей непостижимой тайной. Он зачарованно следил, как смеющиеся, с бокалами в руках, Нора и Говард постепенно обретают форму. Невинная и одновременно судьбоносная сцена – момент выбора. Дэвид вынул фотографию из проявителя, но закреплять не стал. Он вышел на балкончик, под лунный свет, и встал с мокрым снимком в руке, глядя на свой темный дом с Норой и Полом внутри, которые мечтали каждый о своем и двигались по собтвенным орбитам. Чья жизнь формировалась под влиянием силы тяжести – тяжести выбора, сделанного им много лет назад.

В фотолаборатории он повесил снимок фатальной минуты сушиться. Без фиксажа снимок долго не просуществует. Очень скоро свет окажет свое разрушительное действие. Смеющиеся Нора и Говард медленно потемнеют, а уже назавтра растворятся в черноте.

Они шли по железнодорожным путям: Дюк Мэдисон – сунув руки в карманы кожаной куртки, приглянувшейся ему в «гудвилле», Пол – пиная ногами камешки, которые отлетали и звонко стукались о рельсы. Вдалеке засвистел поезд. Ребята с молчаливой синхронностью шагнули на край путей и встали, балансируя на рельсе. Поезд подходил долго, рельс вибрировал, локомотив, вначале всего лишь точка, неуклонно рос и темнел, машинист отчаянно сигналил. Пол глянул на своего друга, чьи глаза от риска и опасности горели шальным огнем. Поезд приближался, истеричный гудок разносился по окрестностям, резал уши. Во всем теле Пола, нарастая, звенело едва выносимое возбуждение. Круг света, машинист высоко в окне, новый предупреждающий сигнал. Поезд был совсем близко; ветер из-под колес клонил траву к земле. Пол выжидающе смотрел на Дюка. Поезд летел на них, а они все медлили, и Полу казалось, что это последние мгновения его жизни. Потом прыжок на ложе из сорняков, грохот колес в футе от лица. На секунду мелькнуло бледное, потрясенное лицо машиниста, затем пронеслись вагоны – свет-тьма, свет-тьма, – и все, пустота. Даже ветер стих.

Дюк сидел на земле недалеко от Пола, запрокинув лицо к серому небу.

– Черт! – воскликнул он. – Вот это я понимаю – пощекотали нервы!

Отряхнув одежду, ребята пошли к дому Дюка у самой железной дороги, одноэтажному, с проходными комнатами. Пол родился всего за несколько улиц отсюда, и мать иногда возила его посмотреть на маленький парк с беседкой и дом напротив, где они раньше жили. Тем не менее она не любила, когда он бывал у Дюка. Но… какого черта! Ее-то вечно нет дома, и ему разрешено гулять – при условии, что он выполнит домашние задания, выкосит газон и час поиграет на пианино. А все это сделано.

То, чего она не видит, не может ее огорчить. Тем более – то, о чем она не узнает.

– Небось обделался до ушей, – сказал Дюк. – Тот идиот в поезде.

– Ага, – отозвался Пол. – Как пить дать, дьявол его подери!

Ему нравилось ругаться, нравилось послевкусие жаркого ветра на лице, нравились их отчаянные фокусы с Дюком, хоть на время унимавшие его тихую ярость. В то утро на Арубе он бежал по берегу моря с легким сердцем, с удовольствием ощущая, как пружинит мокрый песок под ногами, напрягаются мускулы в икрах. Радуясь, что рыбалка не состоялась. Отец любил подолгу сидеть в лодке или в доке, молча забрасывать удочку и – правда, нечасто – картинно вытаскивать из воды рыбу. Пол и сам любил – давно, в детстве, – хотя привлекал его не столько процесс, сколько возможность побыть с отцом. Теперь он вырос, и поездки на рыбалку превратились в ритуал, к которому отец прибегал, не зная, как еще общаться с Полом. Или, быть может, считая, что общее хобби объединяет детей и родителей, – вы читал в какой-нибудь книжке по воспитанию. Однажды на озере Миннесота, вот так же в лодке, Пол выслушал лекцию «про это». Деться было некуда, и пришлось, жарко краснея, обсуждать с отцом репродуктивные органы человека. А в последнее время излюбленной темой стало будущее Пола, но только мысли отца на сей счет интересовали Пола не больше, чем зеркальная гладь воды.

Словом, он радовался случаю побегать у моря, упивался свободой и вначале не обратил внимания на ворох одежды перед одним из коттеджей. Пол пробежал мимо, ощущая лишь четкий ритм своего движения и прислушиваясь к пению мускулов, которое придавало ему сил и позволило дотянуть до скалы. Там он остановился, походил кругами и побежал обратно, уже не так быстро. Одежда была на прежнем месте. Ветер трепал рукав блузки, на пронзительно-бирюзовом поле танцевали ярко-розовые фламинго. Пол замедлил бег. Блузка могла быть чья угодно, но у его матери – такая же. Они долго смеялись над ней в тамошнем магазине, мама крутила ее так и эдак, а потом купила, в шутку.

Спокойно, спокойно, таких блузок здесь сотни, тысячи. И все же… Пол наклонился и поднял ее. Под блузкой притаился купальник – телесного цвета, с выпуклым рисунком, вне всякого сомнения принадлежащий матери. Пола пригвоздило к месту, он застыл, точно вор, которого вспышка фотоаппарата застигла на месте преступления. Блузка выпала из руки, а сам он не мог шевелиться. Наконец побрел вперед, а там и побежал к дому, словно к храму в поисках защиты. На пороге помедлил, пытаясь обрести самообладание. Отец переставил вазу с апельсинами на шкафчик и разложил на большом деревянном столе фотографии. «Что случилось?» – спросил он, отрываясь от своих снимков. Пол не мог ответить. Он прошел к себе и захлопнул дверь.

Мать вернулась через два часа, напевая. Блузка была аккуратно заправлена в шорты.

– Хочу поплавать перед обедом, – сообщила она так, будто мир еще не обрушился. – Пойдешь со мной?

Он помотал головой. И все. Тайна, ее тайна – а теперь и его – завесой упала между ними.

У отца тоже была своя жизнь, протекавшая на работе и в фотолаборатории, и Пол считал, что так живут все семьи, пока не начал бывать у Дюка Мэдисона. Они познакомились в репетиционном зале; Дюк потрясающе играл на фортепиано. Семья его была бедна, и жили они у самой железной дороги – в доме даже стекла дребезжали, когда проходили поезда. Мама Дюка ни разу в жизни не летала на самолете. Пол знал, что должен бы ее жалеть. Его предки точно пожалели бы: все-таки пятеро детей и муж – простой работяга, которому не заработать приличных денег, вкалывая на «Дженерал Электрик». Вот только папа Дюка обожал гонять мяч со своими мальчишками, приходил домой в шесть, сразу после смены, и хотя, как и отец Пола, разговорчивостью он не отличался, но всегда был дома с семьей, а если уходил, все знали, где его искать.