Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон Страница 54

— Ой, Арик, Ареле! — закричала Сарка, открыв дверь. На ней было красивое шелковое платье, голубое в серебряную полоску. — Ой, Арик, как я тебя ждала!

Вся в слезах, повисла она на шее у смущенного солдата, с силой обнимая его и покрывая поцелуями лицо. Быстро накрыт был ужин, поставлена бутылка вина. Но в середине трапезы открылась вдруг дверь, и вошел Шимон Вайнер. Увидев Арика, он сначала замер, но быстро пришел в себя и разразился радостными восклицаниями.

— Привет, Арик! Я услышал, что ты вернулся, и сразу побежал сюда!

Солгал, солгал Шимон! Никто не знал о приезде Арика. Но Шимон продолжал изъявлять радость и даже послал за вином и закуской, чтобы отметить возвращение друга.

— А как же иначе? Приехал мой лучший друг! Арик, черт тебя побери!

После нескольких стаканчиков вроде бы расслабился Арик и начал рассказывать случаи из своей фронтовой жизни, о сражениях с австрияками, о нравах и обычаях населения тех мест и о галицийских евреях с пейсами и в штраймлах [33].

По-прежнему остер его язык. Вернулся Арик домой, сидит со своей маленькой женой и ближайшим другом, пьет вино и рассказывает о своих приключениях. Слова порхают в воздухе — поди проверь, что тут правда, а что нет. Вот только было за этими словами тяжкое ранение и головная боль, были истерзанные нервы и почерневшая душа, которая пристально смотрела на сидевших напротив людей и ловила каждую их интонацию, каждый взгляд, каждое движение. Он выпил еще стаканчик, и еще, и еще. Шимон не отставал — одна лишь Сарка почти не пила. Может, подсказало ей сердце, что не следует ждать ничего хорошего? За столом сидел другой человек, не тот Арик, который был до войны; что-то непоправимое произошло с его душой. Осторожно, осторожно!

Сытый и пьяный, в прекрасном настроении поднялся Шимон со своего места. Был он высок ростом, и, хотя располнел за последние годы, еще угадывался в нем легкий одесский паренек. На прощание пригласил Шимке друга с женой на завтрак к себе. Он теперь живет у тестя, и до полного достатка не хватает там разве что птичьего молока. И вместе с тем с грустью вспоминает он прежние деньки — помните, ребята? Сильно навеселе гость; Сарка выходит вместе с ним в коридор, проводить. Выждав с минуту, идет вслед за ними и Арик. Идет и слышит шепот:

— Теперь уже не сможем видеться, как прежде!

Слышит это Арик и видит, как держит Шимон за руку молодую женщину. Поблескивает в темноте голубое шелковое платье с серебряными полосками. Подошел к ним Арик, посмотрела жена ему в глаза и содрогнулась. Черны зрачки, и пусты, и упрямы, и обернуты темным угрожающим шарфом.

Да, был в тот момент мозг Арика покрыт темным туманом. Револьвер он положил под подушку, как привык это делать в армии. Утром нашли Сарку в постели с пулей в сердце. Простыни, одеяло и матрас были мокры от крови. Вот только Арик не помнил ничего. До нынешнего дня точно неизвестно, он ли совершил это убийство. Врачи определили у солдата душевную болезнь, при которой человек иногда не помнит себя и не отвечает за свои поступки.

Арика арестовали, немного подержали в тюрьме, но потом выпустили — видимо, сыграли свою роль Георгиевские кресты. После освобождения переехал Арик в маленькое украинское местечко, где жил тогда его старший брат с семьей.

Там примкнул он к общине хасидов. В те дни еще жизнь била ключом в этой шумной компании, и там находили себе утешение угнетенные души и кровоточащие сердца. Многие годы приносили они свои беды и душевные раны к порогу святого человека с густыми седыми бровями и глубокими глазами. Много перевидал он на своем веку грешников и несчастных, хорошо разбирался в человеческих душах и умел утешить страдальцев. Выслушал ребе бедного Арика и послал его в Гадяч на могилу старого адмора, чтобы помолился он там, покаялся и испросил прощения, чтобы полегчало ему.

Бывает, что овладевает человеком душевная боль и наступают часы его слабости. Сидит он тогда в штибле и кается перед лицом Творца. В окна сочится серый свет, и в комнате витают затхлые запахи святости и поколений. Непокрытым стоит святой ковчег, на обнищавшего царевича похож он. В углу навалены рваные свитки книги Исход, сиротливые томики Торы лежат на длинной деревянной скамье, как тела немых страдальцев.

Сидит человек в этом угасающем мире, сидит и кается, хлещет по собственной душе кнутом горьких упреков. А за стенами штибла расстилается земля Бога живого. Хлещет бродячий ветер по деревьям, кустам у травяным лужайкам. Тысячи малых событий происходят в мире, но живой душе дано знать лишь о малой их доле. Каждой душе — свой слабенький фонарик, чьего света хватает лишь на крошечный пятачок.

Счастье и радость! Наконец-то свершилось! После длительных сомнений и откладываний исполнил-таки Берман свой мужской долг и в один из августовских дней того же года женился на Голде Гинцбург, этой прекрасной девушке-матери. Кстати говоря, и я, автор, на той свадьбе был, мед-пиво пил.

Но обо всем по порядку.

Вот уже много месяцев прогуливается Голда Гинцбург с Берманом, и всем ясно, что происходят между этими двумя вещи, скрытые от постороннего глаза. Берман, старший мастер городского салона причесок, гроссмейстер стрижки и волшебник бритья, давно уже утратил очарование молодости, хотя и приобрел взамен немалый жизненный опыт и тонкое умение деликатного обращения с представительницами женского пола.

Да, он не замахивался на многое. Шесть дней в неделю Берман работал в салоне: стриг, брил, щелкал ножницами, прижимал горячие полотенца к подбородкам, брызгал одеколоном на щеки, лысины — а случалось, что и в глаза, — болтал не переставая и снова щелкал ножницами. Что ж, такова судьба парикмахера. Но вечерами он снимал халат, стряхивал с одежды чужие волосы и превращался в приятного мужчину, радующего глаз любой женщины. В тот год ему уже исполнилось тридцать шесть. Возраст серьезный, но Голда, которая была моложе Бермана на целых пятнадцать лет, не придавала этому факту никакого значения. Их тянуло друг к другу; каждый вечер эти двое уединялись в укромных уголках Гадяча и вели между собой древнюю извечную игру. Голде нравился этот темноволосый человек, нравились мелкие морщинки в уголках глаз, нравился сопровождавший его повсюду запах одеколона. Да и Берман, старый опытный холостяк, не мог сопротивляться волнам обожания, которые исходили от этой молодой симпатичной девушки.

Нельзя сказать, что Голда вела себя с ним осторожно, — напротив, и это неосторожное поведение продолжалось уже больше года. Было какое-то особое очарование в весне 1940 года, весне Голдиной любви. Небеса с армией облаков, приветливый ветерок, море цветов и зелени, прохладные вечера, играющие светом и тенью… — казалось, весь этот огромный мир упал на колени, чтобы преклониться перед девушкой. И душа ее распахнулась настежь, навстречу миру и Берману.

Этой весной парочка уже начисто забыла осторожность. Парень окончательно решил, что жизнь состоит лишь из меда и молока. Решил, что может получить в свое полное распоряжение пылкую молодую женщину, не неся при этом никакой ответственности.