Дело было так - Меир Шалев Страница 55

Всем было грустно. Никто не чувствовал того облегчения, которого ждал. Не было ни боли раскаяния, ни стыда от примирения. Поэтому мы занимались тем, чем в нашей семье занимаются всегда, и в горе, и в радости, — рассказывали истории. Рассказывали о ней и о дедушке, о мошаве и о семье, спорили, было дело так или не так, и знали, что и эта минута станет очередной семейной историей, имеющей как минимум шесть вариантов.

И вдруг обе ее дочери, моя мама и моя тетя, встали, открыли дверь и вошли в дом. Все умолкли, переглянулись, а затем разом поднялись и вошли следом за ними. Дом заполнился людьми. И вдруг мы увидели, какой он убогий и маленький. Многие годы мы в него не входили. Запрет, как это бывает с запретами, приукрасил его. Воспоминания, как это бывает с воспоминаниями, увеличили его намного против действительности. Неутоленное желание, как это бывает с неутоленными желаниями, превратило его во дворец. Мама с тетей прошли через столовую, в которой не ели, дошли до двери, в которую не входили, свернули налево и остановились возле закрытых комнат, «святая святых» бабушки Тони.

Дверь, разумеется, была закрыта, как же иначе! Послышались вопросы: где ключ? Возник небольшой переполох. Все принялись шарить в ящиках и шкафах на кухне — впустую. Тогда мама с тетей бросились на склад инструментов, в тот барак, где они когда-то росли вместе с братом, теснясь в одной комнате, и который потом стал обителью «банды» — веселой и беспутной компании дяди Михи и его товарищей, а еще позже — комнатой дяди Менахема, а под конец — просто развалюхой, где хранились рабочие орудия, инструменты и те старые вещи, что мошавники никогда не выбрасывают, ибо мошавники не выбрасывают ничего, потому что, если ты сегодня что-нибудь выбросил, завтра окажется, что это именно то, что тебе необходимо.

Ключа не было и там. Кто-то высказал предположение, что бабушке Тоне удалось тайком унести его в могилу. Прозвучало предложение вломиться в закрытые комнаты силой. Но тут мама подошла к двери, сняла тряпку с дверной ручки и слегка ее повернула. Ко всеобщему изумлению дверь оказалась не запертой, а всего лишь прикрытой. Теперь она распахнулась настежь.

Носы принюхались. Глаза впились. Уши навострились. Детали оказались верными: прохладная тишина, влажный воздух, прозрачная полутьма, безупречная чистота. Рассказы подтвердились. Дело было именно так. Вот они — крошащиеся от старости простыни на мебели.

Батшева и Батия вошли ей туда, куда она никого не впускала, и открыли ей окна, которые она закрыла. Свет и воздух вторглись ей в комнаты, а вместе с ними — и взгляды других членов семьи, которые частью столпились у входа, а частью поспешили наружу, собрались на тротуаре и теперь глядели в распахнувшиеся окна. А следом за взглядами тут же ворвались крупицы пыли, иглы казуарин, перья паршивых голубей, цветочная пыльца, летящие семена и волокна половы, которые все эти годы только и ждали за стенами именно этой минуты.

И тут произошло нечто немыслимое, невероятное, но именно так оно и было: мама с тетей сдернули старые простыни, покрывавшие мебель, слегка приподняли полы платьев, вскочили на материнскую кушетку и принялись прыгать на ней — и так согласованно, будто уже много лет назад задумали когда-нибудь сделать это и все эти годы планировали, как это сделать, и, возможно, даже репетировали, в воображении или на самом деле, и договорились сделать по-настоящему уже во время похорон.

Даже те, кто там был, не могли поверить своим глазам — что уж говорить о тех, кого там не было. Но дело было в точности так. Они прыгали ей на кушетке, а потом они стали прыгать ей на креслах, а потом они прыгали ей на столе, а оттуда прыжком снова вернулись на кушетку, и так они не переставали прыгать ей на ее мебели, с криком, и смехом, и слезами, пока не упали ей на большую двуспальную кровать с ее металлическим, покрашенным в глубокий коричневый древесный цвет изголовьем, и зарылись лицами в подушки, и обнялись, и заплакали горько, как дети.

И пока все смотрели, как Батия и Батшева, ворвавшись в спальню своей матери, скачут ей по мебели, и падают ей на кровать, и марают ей слезами простыни, я вернулся в коридор и направился к бабушкиной знаменитой ванной комнате, в которой никогда раньше так и не побывал.

Здесь дверь тоже была всего лишь прикрыта, а не заперта. Я включил свет, и меня почти ослепила безукоризненная белизна стен, стерильный блеск ванны, сверкающий кафель. Судя по всем рассказам, последним побывал здесь Надав, и после него бабушка, видимо, тщательно все помыла. Нигде ни единого пятнышка, ни единого волоска, ни единой пылинки — но также никаких следов ее пылесоса, ее прославленного свипера. Я заметил только пивную кружку — ту немецкую пивную кружку, которую она не соглашалась дать мне при жизни и которая сейчас стояла там, посреди ванной, на полу, и ждала меня, улыбаясь вызывающей слезы улыбкой:

— Теперь ты можешь получить мое наследство. Меня уже нет.

Я наклонился и взял ее и вдруг почувствовал, что в доме воцарилась тишина. Такая глубокая тишина, что я ощутил ее всем телом, а не только ушами. Я обернулся с пивной кружкой в руке, и вот — позади меня стояла вся наша семья. Безмолвная. Ждущая. Требующая ответа.

— Его здесь нет, — сказал я смущенно.

В нашей семье истории сами рассказывают себя и распространяются тоже сами собой. Некоторые просто передаются по воздуху, другие цепляются к одежде, а третьи переходят от одного к другому через наши особые системы пищеварения: поглощаются порами кожи, а потом выделяются ртами. Мало что остается тайной, особенно когда дверь ванной широко открыта. Так что история моей встречи с Авигайль и все ее детали, повороты сюжета и упоминавшиеся в ней денежные суммы — особенно суммы — были давно уже известны всем и каждому в семье. И не просто известны — они тоже успели обрасти всевозможными украшениями, версиями и добавками.

Неудивительно, что теперь все устремили на меня обвиняющие взгляды. Да что там взгляды! Некоторые из моих родственников до сих пор убеждены, что на самом деле я в конце концов убедил бабушку Тоню продать Авигайль желанный свипер и отстегнул себе приличные комиссионные. Другие подозревают, что это я сам, тайком от бабушки, продал его Авигайль и забрал себе всю сумму. Читатель, я надеюсь, поймет, что речь идет о пустых наветах и презренных поклепах, которые могут состряпать только просто родственники, не родственники по крови. Но этих просто родственников мне уже не удастся переубедить.

Сначала я пытался просто отрицать — но все мои попытки были безуспешны. Тогда я попробовал переложить вину на моего двоюродного брата Надава. Я напоминал, что он был последним, кто заходил в бабушкину ванную комнату, и что, вообще, человек, который сумел выцыганить у бабушки разрешение воспользоваться ее запертой ванной, явно способен на все: для него нет ничего невозможного и ничего святого. А кроме того, говорил я, у Надава был также вполне понятный мотив. Он любит старые механические игрушки, у него, как я уже рассказывал, хорошие руки, и, наконец, у него — так же как у его отца, дяди Арика, и у его кузена, дяди Ицхака — есть наследственная склонность все разбирать и собирать. Разве не очевидно, что это он забрал себе свипер, надеясь разгадать его секреты? — убеждал я окружающих. Но и это было безуспешным.