Эсав - Меир Шалев Страница 55

Ты знаешь, сколько памятных дней есть у семьи погибшего каждый год? Тут тебе и государственный день памяти, и полковой день памяти, и штабной, и взводный, и школьный, и деревенский — лишь бы мы ни одной минуты не скучали. А где мои собственные дни памяти, что с ними? День, когда он родился, день, когда он погиб, и день, когда я его видел в последний раз? А что с тем мгновением памяти, когда проходишь мимо дерева, с которого он упал в шесть лет? И с той минутой молчания, когда видишь на улице кого-то, кто учился с ним в одном классе, и с той секундой памяти, когда видишь такого же светловолосого, как он? А все эти «памятные места»? Как это все избито и как страшно. Это ведь не только памятник на могиле — это еще и памятник в деревне, и полковой памятник, и штабной памятник, и монумент тут, и монумент там, и мемориальная доска в школе. А ведь есть еще место, где он был убит, которое в этой стране никогда не бывает очень далеко от дома. И его место у стола, и когда накрывают на стол, ты всегда думаешь, не поставить ли и его тарелку. А когда тебя в каком-нибудь учреждении спрашивают, сколько у тебя детей? Что ответить? Двое или трое?

— Хватит, Яков, ты преувеличиваешь, — сказал я.

— Ты, господин хороший, — пыхнул он, точно старые паровые мехи, — откуда тебе вообще знать, когда я преувеличиваю?! Когда твоя великая Америка воюет, это происходит далеко. Ваших сыновей не убивают возле дома. А тут — тут все так близко, все так тесно. Тут никогда не прощаются навсегда. Война идет в соседнем дворе. Видишь и слышишь дым и крики прямо из собственного дома. Вся страна — один сраный кортижо. Все срут рядышком, и все всё знают, и вешают стираное белье прямо в морду друг другу. Вот так-то. Долбаная теснотища Один на другом. Живые и мертвые, все в одной куче. Все на расстоянии руки, и все на расстоянии глаза, и каждый убитый убит в двух-трех часах езды от дома. Максимум четырех. И тогда едут туда. Я не один такой, который преувеличивает. Я слышал то же самое от других родителей. Я знаю точно. Едут увидеть последнее, что видел их мальчик, и последнюю землю, на которой он лежал. И вдруг ты понимаешь, что такое кровь, которая кричит. И не только понимаешь — ты ее слышишь.

Мы покинули могилы матери и Биньямина, и Яков, извинившись, что кричал, предложил посетить заодно и могилу Ихиеля.

— В конце концов, он был твоим другом, когда ты был маленьким, разве нет? Ты не думай, я иногда при хожу и к нему тоже. Не так уж часто. В сущности, каждый раз, когда я прихожу на могилу Биньямина. Я не был его другом, как ты, но я всегда хожу к убитым в Войне за независимость и в Синайской кампании. Уже почти некому ухаживать за их могилами. Родители у большинства уже умерли, братья и сестры состарились, живут далеко, хотят жить своей жизнью. Приезжают редко.

Он наклонился, снял с памятника несколько сосновых иголок и вырвал молодые прутики, поднявшиеся по краям.

— К ним только раз в году, перед памятным днем, заявляется какой-нибудь арабский рабочий от местного совета — почистить и привести в порядок, — сказал он. — Все петунии, и маленькие кактусы, и анютины глазки уже умерли. Только дикие цветы растут из тех могил да трава, да вот еще муравьи, рыжие, черные, понастроили себе гнезда под камнем, между костями. И памятник тоже уже давно не белый, весь покрыт лишайником, и птичьим пометом, и сосновыми иголками, и имена тоже стали не такие четкие и разборчивые. Да так оно и должно быть, такой и должна быть могила.

Иошуа Идельман был одним из постоянных ночных посетителей пекарни. Он принадлежал к группе новых иммигрантов, олим, приехавших из Польши. Их земельные участки и времянки, в которых они жили, располагались на окраине поселка. Поселенческие учреждения в одном из приступов юмористического сионизма послали их выращивать в наших краях жасмин для французской парфюмерной промышленности.

В Кракове Идельман был специалистом по литью платины и потерял там жену и старшего сына. Однажды ночью я слышал, как он рассказывал отцу о своем несчастье, и, хотя его рот был забит хлебом и слезами, мне удалось понять, что в аварии, в которой погибли его близкие, были замешаны два паровоза, два машиниста, один стрелочник и четыре бутылки водки. «Они пили всю дорогу они пили», — повторял он снова и снова.

Непреходящее горе, тоска по мертвому первенцу («он был так похож на меня он был»), вожделенный запах жены, который даже цветы жасмина не изгладили из его памяти и кончиков пальцев, гнали его каждую ночь в нашу пекарню. Он покупал буханку хлеба и облегчал им свою муку. Он усаживался на скамейку и медленно-медленно жевал. Время от времени он рассеянно приближал кончики пальцев к носу и, закрыв глаза, принюхивался к памяти своей покойной жены. Лишь после этого он осмеливался вернуться к своим жасминным грядкам, потому что только любовь и тоска защищали его от соблазнительного яда цветов.

Производители жасмина будили своих детей в три часа утра, чтобы те успели помочь отцам в сборе цветов еще до того, как солнечный свет лишит жасмин его аромата. Дети приходили в школу такими одуревшими и усталыми, что засыпали прямо за партами. Среди них был и Ицик Идельман, уцелевший сын Иошуа, который учился со мной и с Яковом в одном классе и уже тогда имел отвратительную привычку говорить о самом себе в третьем лице. «Которые так говорят, обманщики!» — постановила мать, добавив, что у Ицика есть еще одна весьма дурная особенность: «Лицо от цыгана». Понимай так, что уже сейчас в нем можно было увидеть будущего вора. Годы доказали, что мать была права, но в те дни я еще не знал, что именно так выглядят будущие воры. С другой стороны, я обнаружил, что Ицик поразительно похож на испанского короля Филиппа Второго, портрет которого, творение кисти Антонио Моро, показал мне Ихиель Абрамсон, чтобы я лучше понял «Тиля Уленшпигеля».

Иошуа Идельман был неистощимым источником глупой житейской мудрости и постоянно изрекал афоризмы типа: «Собака лает, а кошка себе мяучит» или «У кого есть деньги, тот не нуждается в милостыне» — и глубокомысленные истины, вроде: «Нельзя доверять человеку, который обманывает». Однажды ночью, купив свою обычную буханку, он сказал отцу: «Кто не ест, тот в конце концов остается голодным». Отец, в котором такие высказывания всегда пробуждали братские чувства и желание делать добро, ответил: «Совершенно правильно», и Иошуа, улыбнувшись, тут же поднялся и помог ему перетащить мешок муки, а поскольку его не оттолкнули, начал после этого приходить каждую ночь, помогая сажать в печь поддоны с буханками, просеивать муку и даже замешивать тесто, и отец предоставил ему в уплату свое внимающее ухо, добавив к этому две буханки хлеба в ночь, пару ботинок и рабочую одежду, которой тот не воспользовался, предпочитая работать в своих огромных серых трусах.

— Надень свои очки и посмотри на этого работничка, — шепнул мне Яков, и мы оба прыснули, потому что из-за жары яйца Идельмана свисали чуть не до колен.

Через два года, в течение которых он стал частью пекарни, Иошуа попросил отца нанять его как постоянного работника.

— Я все равно не сплю ночью так или иначе я не сплю, — сказал он.

Он быстро освоился и предложил отцу выпекать особые булочки, которые назывались «книпеле», и, когда оказалось, что они пользуются спросом, отец прибавил ему оплату и разрешил привести с собой Ицика, «чтобы помогал и учился».