Отель на перекрестке радости и горечи - Джейми Форд Страница 55

— Сколько ты будешь меня ждать, Генри?

— Сколько нужно. И неважно, что говорит мой отец.

— А если я состарюсь? — засмеялась Кейко. — Вдруг я здесь буду до старости, до седых волос?

— Привезу тебе клюку.

— Дождешься меня?

Генри улыбнулся, кивнул и взял Кейко за руку, даже не глядя — их руки просто нашли друг друга. Почти весь день они провели на улице. Прохладный ветер разогнал облака, сдул их к югу от лагеря. Дождя не было.

Час за часом они говорили о музыке, об Оскаре Холдене, о том, как будут жить, когда семья Кейко вернется в Сиэтл. У Генри не хватало духу сказать ей, что прежнего Нихонмати уже нет. Дом за домом, квартал за кварталом перекупали, перестраивали, преображали. Неизвестно, какая часть уцелеет к их возвращению. Отель «Панама», как и весь японский квартал, стоял забитый досками, спал, словно больной в коме, — неизвестно, очнется ли он или уснет уже навеки.

Когда у добровольцев, работавших в лагере, закончилась дневная смена. Генри попрощался с семьей Кейко. Ее маленький брат расплакался. «Наверное, понимает, что я связан с внешним миром, со свободой, в которой ему отказано», — подумал Генри.

Держась за руки, они с Кейко дошли почти до самых ворот, до того места, откуда их не могли увидеть. Спрятавшись за будкой, они ждали, когда пройдут рабочие и миссионеры, чтобы Генри мог затеряться в толпе. Хорошо, если Шелдон уже ждет за оградой.

— Не знаю, когда еще увидимся.

— Не надо приезжать. Просто жди и пиши. Я никуда не денусь, ты за меня не волнуйся. Здесь со мной ничего не случится, и это не навсегда.

Генри обнял ее, худенькие руки обхватили его шею. Он прижался лбом к ее лбу, заглянул ей в глаза. И робкий поцелуи соединил их. Когда Генри открыл глаза, Кейко улыбалась. Он еще раз обнял ее, отпустил и быстро пошел прочь.

«Я люблю ее».

Генри остановился, ошеломленный от этих не произнесенных вслух слов. Он вряд ли смог бы объяснить, что означают эти слова, но внутри разрасталось тепло, и большего ему не требовалось, и ничто уже не пугало его — ни хмурые рабочие, ни колючая проволока, ни охранники, ни пулеметы на вышках.

Генри обернулся, быстро взмахнул рукой, и губы его шевельнулись: я тебя люблю. Кейко вряд ли услышала — она осталась уже далеко позади, а Генри не издал ни звука, — но все поняла. Ее губы тоже беззвучно зашевелились. Генри кивнул и нырнул в толпу.

В автобусе Генри упал в кресло и почти до самого дома не произнес ни слова. На сердце было тяжело еще и от мыслей, как там родители. Но он должен был съездить к Кейко, а теперь должен ответить за последствия. Неожиданное утешение принесло осознание, что дальше разочаровывать отца уже нельзя. Он дошел до самой точки.

А мама? Генри было неспокойно за нее. Он оставил на подушке короткую записку. Написал, что едет к Кейко, вместе с другом, вернется в воскресенье поздно вечером. На комоде лежала опорожненная копилка, чтобы мама поняла: денег на дорогу ему хватит. Но Генри еще ни разу не уезжал из дома так надолго. И мама наверняка места себе не находила эти дни.

После этой поездки Генри стало ясно, каково было отцу, когда тот в тринадцать лет покинул дом. Страх, волнение, смятение. Отец, должно быть, гордился своей самостоятельностью, но гордость была разбавлена горечью и ощущением пустоты. Теперь-то Генри в полной мере понимал отцовские чувства. Боль, одиночество и желание исполнить долг. Для отца долг состоял в том, чтобы поддержать тех, кто воевал в Китае. Для Генри — в том, чтобы поддержать Кейко.

Когда они с Шелдоном вылезли наконец из автобуса, Генри от усталости едва стоял, хотя и продремал почти всю дорогу.

— Боишься, что дома ждет взбучка? — спросил Шелдон.

Генри зевнул и равнодушно мотнул головой.

Шелдон выразительно приподнял брови.

— Да ничего со мной не будет, — успокоил его Генри.

— Тогда удачного дня, сэр! — И Шелдон зашагал в сторону Саут-Джексон.

По лестнице Генри поднимался с тягостным чувством, будто идет в чужой дом. Дом ему показался меньше, лестница теснее.

Дверь не заперта. Добрый знак.

Внутри было темно и тихо. В маленькой квартирке влажный запах вареного риса смешался с терпким ароматом сигарет «Кэмел», отцовских любимых. Но теперь их покуривала мама: одна из перемен, пришедших с болезнью отца. А тот к табаку потерял интерес, теперь его занимали только два дела: с утра до вечера он изучал карту военных действий в Китае и не замечал Генри.

Во всей квартире горела лишь настольная керамическая лампа на кухне — мама сделала ее сама, в мастерской «Йок Фунь», много лет назад, когда Генри еще и на свете-то не было. До его рождения у мамы была совсем другая жизнь. Вернется ли она к ней, если он уедет? Рядом с лампой стояла небольшая тарелка с рисом и вялеными утиными сосисками — любимая еда Генри.

Генри огляделся. Дверь в комнату отца приоткрыта. Генри не понимал, что удивило его сильнее: вкусный ужин или то, что мама его не встретила.

Тишина угнетала.

Взяв тарелку, Генри прошел к себе в комнату и замер, переступив порог: на кровати лежал серый костюм, явно на вырост. На полу — коричневые кожаные туфли, размера на два больше, чем нужно. Костюм западного покроя, но на кармане пиджака вышит витой узор — дело маминых рук: современно, но с восточными мотивами, заявка на свое место в нынешнем мире.

Страшная догадка пронзила Генри. Отец умер.

Никогда в жизни у Генри не было такой красивой и взрослой одежды. У него был только один костюм — школьный, который он носил изо дня в день. Каждые несколько дней мама стирала его, отглаживала, и на следующее утро Генри снова отправлялся в нем в школу.

Генри коснулся мягкой ткани и тотчас с облегчением сообразил: костюм не белый. Если бы костюм предназначался для похорон, мама наверняка бы выбрала традиционный траурный цвет — белый. Этот костюм не годился для похорон.

Генри быстро пересек коридор, открыл дверь в родительскую комнату. Мама спала на кровати, отец полулежал в кресле. Дышал он прерывисто, но не тяжелее, чем три дня назад. Живой. Генри выдохнул, и чувство вины сменилось тихим облегчением.

Он вернулся к себе, сел на кровать и, поглядывая на костюм, принялся за холодный ужин. Сосиска была чуть сладкая, упругая, ароматная. Смакуя последний кусочек, Генри заметил в нагрудном кармане пиджака уголок конверта.

Отставив тарелку, Генри осторожно развернул костюм, показавшийся ему огромным. Мама есть мама, как всегда купила на вырост. Вещи должны служить долго.

Генри достал конверт, прочел надпись: «Китайская пароходная компания». Даже не открывая конверта, Генри понял, что внутри. Билеты до Китая.

— Это тебе. От нас с напой.

В дверях, кутаясь в пестрый халат, стояла мама. Кантонского наречия Генри не слышал почти три дня.