Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 1 - Борис Носик Страница 55

Вместе с Юрием де Планьи Владимир Ипполитович Покровский (все звали его просто Дик) держал на Лазурном Берегу (в Ла-Фавьере близ Лаванду) русский пансион. В гости к ним не раз приезжал их родственник, таксист Вадим Кондратьев, завербованный в советскую разведку С. Эфроном и Н. Клепининым. После нашумевшего убийства эфроновской группой перебежчика И. Рейса В. Кондратьев, как и сам С. Эфрон, бежал в Москву, но в отличие от своих «вербовщиков», умер там очень скоро, не дождавшись ни ареста ни расстрела. Умирал, вероятно, спокойно, ибо ни Исси-ле-Мулино, ни русский Ла-Фавьер они не оставили без «хозяйского» присмотра.

В Исси-ле-Мулино есть интересный музей старины, который называют Музеем игральных карт. В нем и правда экспонируется богатая коллекция карт XVI–XIX веков, однако в музее этом не одни только карты. Здесь есть залы, экспозиции которых дают возможность проследить развитие местных ремесел и зарождение промышленности. В музее представлено также обширное собрание картин местных художников.

Городочек Исси-ле-Мулино называют иногда «Ереван-на-Сене». Для моих ушей оно не пустой звук, это «ан» – Ереван, джан, Хайастан… Звук армянский…

Первых в моей жизни настоящих, живых парижан мне довелось встретить в маленьком армянском городке Эчмиадзине, что неподалеку от Еревана и турецкой границы (там издавна размещается резиденция религиозного главы всех армян – католикоса). Произошла у меня эта встреча еще в молодости. После окончания университета и института иностранных языков, в то время носившего имя забытого ныне партийного функционера Мориса Тореза, я был призван на действительную службу в армию и доставлен в русский полк, стоявший в святом Эчмиадзине. За те 25 месяцев солдатской службы, что я мыл тепловатой водой сотни сальных алюминевых мисок на кухне, драил офицерский сортир, изучал устройство автомата Калашникова, а позднее вполне мирно сачковал в каптерке хозчасти, в столице моей родины Москве произошли некие климатические перемены, которые хитроумный товарищ Эренбург назвал «оттепелью»: в 1956-м товарищ Хрущев с партийной трибуны осветил особенности сталинского гуманизма, а в мигом потеплевшую, «оттепельную» столицу России впустили двух-трех певцов нерусского происхождения. Среди них был французский певец-коммунист Ив Монтан, который (справедливость требует отметить) лет 30 спустя умер ярым антикоммунистом. В те месяцы 1956 года черная тарелка репродуктора у нас в казарме над дремлющим дневальным распевала отныне по-французски: «О Пари! О Пари! Гран бульвар… Мадмуазель сюр ля балансуар…» С ума сойти, какие слова! Заслышав это пение, я раздобыл учебник французского языка для 6 класса средней школы и начал учить новый язык.

Похвастаюсь, что к тому времени я уже сносно научился говорить по-армянски и по-английски, но французский, как вскоре выяснилось, это было совсем другое дело. Я без труда понял, что такое «парашют», «бюрократ», «сортир», «будуар», «суп» и даже «бульон», но мне хотелось узнать, как это читается, а спросить было не у кого: я и так был у нас в «русском полку» самый «высокообразованный». И вот однажды, получив увольнение, я пошел на почту, чтобы отправить в Москву мамины письма. Бедная мамочка чуть не каждый день писала мне в полк письма из Москвы, я их хранил, но накопилось их уже больше полтыщи, и прятать было негде. Так вот я занял очередь на почте и вдруг увидел, что передо мной какая-то молоденькая армянка вертит в руках письмо с американским адресом, в котором было, как я сразу заметил при тогдашнем молодом зрении, две ошибочки – французские надбуквенные знаки. Я спросил ее, не знает ли она случайно французский. Она сказала: «Га! – это по-нашему, по-эчмиадзински значит «Да», а потом она сказала «Уи, месьё», или что-то вроде того – это уже по-ихнему, по-французски. Я отозвал ее в угол и достал из своей противогазной сумки запрятанный под маской учебник, открыл урок десятый и говорю: почитайте, пожалуйста, вот тут: «Пьер большой мальчик». И тут уж она заворковала, закартавила, заграссировала – райская музыка для души. Конечно, то, что молодая армянка из захолустного городка вступила в непринужденную беседу с русским солдатом, уже это было ненормально, но я только потом понял, что она не просто армянка была, что она еще была парижанка. Боже, как она прочитала это мерзкое слово «гарсон»! Тогда-то я и понял, что это не просто лакей, который носит пиво, как у Мопассана: это значит «мальчик». Я и сам был тогда гарсон, полный сил гарсон, смазливый такой гарсон в солдатской гимнастерке х/б б/у в тропическом варианте, с панамой… Гарсон… Амур… Тужур… Впрочем, ликбезное счастье мое было недолгим – подошла наша очередь к окошечку на почте. «Слушай, – сказала она мне по-армянски, – приходи к нам домой в воскресенье. Четвертая улица дом десять. Муж будет очень доволен…» Ничего себе, подумал я, армянка, русский солдат, да еще и муж будет доволен…

В воскресенье я долго чистил свои кирзовые сапоги-говнодавы, наводил блеск на пуговицы асидолом и живо представлял себе, как армянский муж встретит меня дубиной. Но все же я пошел, аккуратно заправив учебник французского под маску противогаза. Жили они возле нашего полка в нищенской халупе с земляным полом, и когда я вошел, ее муж, прелестный, щуплый молодой мужик в очках, купал в корыте маленьких дочек. В сенях было холодно, пар вздымался от корыта клубами, но армянский мужик, мельком взглянув на чужого солдата через запотевшие очки, лишь закричал: «Симон, воды, еще воды! И полотенце!» А я столбом стоял в углу среди пара и мыльных брызг. Оказалось, что Симон забыла предупредить мужа о моем предстоящем визите. А он домыл своих визгучих девчушек, обтер руки, представился мне – и мы стали друзьями. Они были парижанами, эти новоприезжие армяне, так сказать, норикох – из тех семи тыщ, которых пропагандисты из якобы распущенного Коминтерна уговорили после войны уехать в страну обетованную, в страну счастья, на «старую родину», где они сроду не бывали. Это было в 1947-м. И вот они жили здесь чуть не десять лет, в этой эчмиадзинской трущобе. Андроник с трудом достал работу, учителем французского в армянской школе, за 20 километров от Эчмиадзина, за 80 руб в месяц – на пятерых, он, жена, две девчушки, бабушка, ее мама – гуляй, рванина, от рубля и выше. Но хорошо хоть не посадили, потому что ихних репатриантов, как и тогдашних русских, что сдуру вернулись, поддавшись порыву и пропаганде, – их, если и не в ссылку, то в лагеря. Правда, Армения – маленькая, далеко не сошлешь. Но зато в Армении даже поселок для приезжих «норикох» назывался символически – «Поселок имени товарища Берия». От одной надписи страху натерпишься…

Чтоб поднять вам настроение, сообщу, что армян вскоре после этого начали выпускать с «исторической родины» и мало-помалу они почти все (кого еще не зарыли в каменистую землю) унесли ноги обратно – в Марсель, в Баланс, в Лион и сюда, под Париж, в Исси-ле-Мулино, в Альфортвильд, а также в IX округ Парижа. О Пари! О Пари! Гран бульвар. Что там еще?

Вот и вся моя короткая история о том, как у меня, у русского солдата, появилась знакомая эчмиадзинская семья – мои парижане – Андроник Эскузян, Альтун Эскузян, по-парижски Андре и Симон. Чудная была пара – неунывающая, веселая, щедрая. А в доме у них – холод сучий, горная зима на дворе. Андре мне объяснил: «Угля тут не купишь ни за какие деньги…»

Тут уж мне представилась возможность отличиться. Поговорил я в части со старшиной-сверхсрочником Черешневым со склада ГСМ: думаю, деньги ему будут нелишние. С другом-шофером из автовзвода поговорил. Накидали втроем машину угля, подъезжаем к их дому – Андре стоит в плащике, подбитом ветром. Сует им деньги, бутылки с вином. Старшина говорит: «Чудной какой армянин…» Я говорю: «Лапоть. Это не армянин. Это парижанин… Я у него учусь французскому языку». Старшина говорит: «И тебе это надо, Борочка…»