Зеленая мартышка - Наталья Галкина Страница 55

Поезд Орлова обозначился на табло, тут он вспомнил, что у него есть для меня презент, книжка вроде буклета про училище Штиглица, музей Мухинского выпускает, я специально две взял, одну для тебя, там работы дореволюционных студентов, я еще не все рассмотрел.

Я открыла тонкую цветную книжку наудачу и прочла подпись под рисунком: «И. Цельхерт. Изображение табернакля (дарохранительницы) с двумя геральдическими птицами. Офорт. 1900 г. Музей прикладного искусства училища Штиглица».

— Надо же, — сказала я, — какое послание. Интересно, кто он был, этот Цельхерт? Может, он учился с Любой Гордель, будущей матерью Клюзнера? Или с Владимиром Эмме, будущим прадедом моей будущей невестки? А ларец-то, ларец! На табернакль не похож. Напоминает шкатулку, в которой прислали в Америке Рериху Черный камень. Может, из какой домашней церкви?

— А что такое табернакль?

Я объяснила, добавив, что классически должен сей предмет исполняться в виде часовни, увенчанной крестом, в виде маленького здания с ящичком для Святых Даров.

— Здания? — переспросил Орлов. — С ящичком?

Помедлив, чуть побледнев, он подхватил свой неподъемный рюкзак и взял меня за локоть.

— Поехали ко мне в мастерскую.

— Сейчас? — оторопело спросила я. — А поезд?

— Еще придет, — решительно он, — идем. Я подарок для Евгении Петровны к юбилею сделал. Ты должна посмотреть.

В метро мимо нас по эскалатору промчались вниз улюлюкающие подростки; в самом низу на сходе с лестницы их задержал человек с костылями; после некоторой заминки они все же рванули к поезду.

— Блин, твою мать, сейчас из-за этого урода долбаного опоздаем на фиг!

Поезд ушел, увезя торопившихся гопников. Человек с костылями, покраснев, поковылял в конец платформы.

Тут меня разобрало.

— Черт! Черт! — вскричала я. — Вот если человек хромой, слепой, глухой, однорукий — так он урод! Можешь любое другое слово подставить, смысл остается! А сколько тварей бездушных, наглых, подлых, жадных, лживых, ворюги, хамы — они все нормальные! Да каждый из нас готов под этой парашей подписаться, включая самих инвалидов. Что ж мы за порода поганая?!

Орлов, по обыкновению, отвечал мне ровным голосом:

— Про породу, Наталья Васильевна, это не твоя реплика, а Лугаревича.

Мы ехали, вагон грохотал, мы молчали. Когда вышли мы на площадь под небосвод голубой, я продолжала, но уже не так громко:

— Из каких спартакиад времен Молотова-Риббентропа вывалилась мечта об одинаковых, калиброванных косая-сажень-молодцах в белых тапочках из одного стручка?

Вздохнул мне в ответ Орлов:

— Как я люблю в лес ездить… Тихо там, человеческих справедливости с несправедливостью нет. Грибы и клюква.

По счастью, мастерская его была неподалеку от «Нарвской».

У окна стояли легкие переносные складные козлы, любимые художниками, превращающиеся в стол любой величины. На планшете-столешнице нечто было укрыто холстом. Орлов снял холст, я увидела макет… нет, модель… увидела маленькое здание Мариинского приюта. Стены были оранжево-алы, на крыше сидели двенадцать животных восточного календаря, то там, то сям, словно греющиеся на солнце кошки. Орлов всегда рисовал животных, они были его любовью, мне и прежде нравились его афиши для зоопарка, которые Евгения Жерехова вешала на стене у окна; но эти скульптурки были его особой удачей: улыбающаяся обезьянка, беспечный дракон, молодцеватый петух. Около трубы, облюбованной мышью, красовалась на проволочном стержне кормушка для птиц, похожая на цыганское вардо. На крыше, трубах, головах и хвостах календарных животных поблескивали звезды. Второй этаж оказался ящичком, Орлов выдвинул его.

— Он пустой?

— Пустой. Вот ящик первого этажа полней полного.

— Можно посмотреть? А что там лежит?

— Смотри, — сказал Орлов.

Я смотрела на мизинчик для любимой заказчицы, известный шедевр Виталия Северьяновича, на ярко-зеленое опушенное перо тропической птицы, стащенное Князем из схрона и тайком подаренное Жереховой, на кусочек сосновой смолы, полуянтарь-полуладан, на застывшие лужицы кроваво-алой смальты из штигличанских мастерских, скальпель Болотова, которым Герман доводил до совершенства гипсовые модели, кипарисовый крестик, оставленный Князем Мировичу, засохшую, затвердевшую птюшку-печенюшку Княгини.

Дно ящичка усыпано было полупрозрачными, прозрачными зеленовато-мутными стеклянными капельками.

— Бусины? — спросила я.

— Нет, это чудовские слезки. Мирович читал детям из какой-то сказки, вроде Гофмана, про колдовские слезки болонские, я названия сказки не помнил, найти не мог, потом Женя нашла, другого автора история оказалась, я все просил приятеля-стекольщика, это теперь он фарфорист, чтобы он мне сделал такие, не для злого колдовства, игрушечные, у него не получалось, да и в Чудово он не мог выбраться, я и думать забыл, сколько лет прошло, а он звонит неделю назад, забери, говорит, для тебя старался, я, говорит, себе несколько слезинок оставлю на память, остальное твое.

В Петербурге мы сойдемся снова…

Нить Истории прерывается, но любопытство на том не останавливается, и из чистых областей истины спускается оно в мутные ручьи вероятности, догадок и заблуждений.

Никогда такого не было, и вот опять.

— «Мы с Мэрфи едва успели дух перевести, как во двор въехал черный “кадиллак”», — Шарабан читал, как всегда, с выражением, красив был голос его.

— Ай, — сказала Сплюшка и поставила ведро на пол.

За окном въезжала задом во двор черная громоздкая машина, чуть не своротившая мусорную гробину. Молодой человек вышел, открыл багажник, стал выгружать связки книг. Ни до лавочки макулатурной он их не донес, ни в контейнер мусорный (редко возникавший в зоне видимости дворник, а за ним обитатели первых этажей называли сей предмет «пюхто» либо «пухто») не шваркнул. Выйдя за порог, Шарабан, Лузин и Сплюшка действия его втроем созерцали.

— Библиотеку свою решили выкинуть? — поинтересовался Шарабан.

— Это библиотека моей жены, — мрачно отвечал хозяин черной тачки.

— Ваша жена умерла? — по возможности печально и доверительно спросил Лузин.

— Концепция изменилась, — с этими словами в снег легла последняя связка. — Кто ж теперь книжки держит? Что за отстой? Теперь носители есть.

На том он и убыл.

А сотрудники макулатурной лавочки, двое приходящих, литконсультант Шарабан с уборщицей, маленькой китаянкой Лю, она же Сплюшка, и один постоянный, Лузин, вернулись в свою нишу шуршащего вторсырья.