Каменные клены - Лена Элтанг Страница 56

удивление, вот это что!

саша удивляет мой разум — потому что он воспален и сочится любопытством, будто нефтью из бедной земли, и мое тело — потому что оно отзывается на запах мяты и фенхеля — или кориандра? — с глупым гальваническим упорством

как я удивился, господи боже мой, когда вчера, усевшись напротив меня за чайным столом, она взяла мою руку, вынула чашку из пальцев, поставила свою левую руку рядом, на локоток — так делают разгоряченные посетители в пабах, намереваясь побороться — и медленно, пуговица за пуговицей, пристегнула свой рукав к моему

какое-то время мы сидели соединенные рукавами, не глядя друг на друга, было так тихо, что я не выдержал и сказал что-то хриплое и незначительное

не странно ли, что вы, с этой вашей флорентийской косой и веснушками, носите мужские рубашки? сказал я, в это так же трудно поверить, как в то, что рыцари времен карла пятого носили льняные чепцы, вышитые бутонами и птицами, — прямо так и сказал, ни разу не сбившись, и она потерлась виском о мое пристегнутое запястье

я сразу осмелел и протянул руку к ее волосам, такую краску вермеер смешивал с белилами, чтобы обозначить тени на старой штукатурке, волосы оказались мягче, чем я думал, и я снова удивился

удивление заполнило меня всего, так вода заполняет тонущий корабль, проникая в каждую полость, даже туда, где и пыли-то раньше не водилось, я чувствовал, как голова дракона касается воды, полосатый парус сминается в тряпку, блестящие щиты осыпаются монетами, еще секунда, и дракар увязнет в иле по самую ватерлинию, подумал я, так вот что имел в виду марциал, когда сказал crede mini, non est mentula quod digitus, впрочем, куда там, я и пальцем не смог бы пошевелить

1992

Есть трава ахтоном в четыре цвета: червлен, зелен, синь, багров. Аще на бой пойдешь — возьми с собою: напрасных ран Бог хранит, не страшитса конь; или на суд пойдешь — возьми с собою: и великих чинов тебя полюбят люди.

Хедда и раньше-то была сонливой, меланхоличной женщиной, привыкшей к размеренному дню в сельском магазинчике, не готовой к гостиничным хлопотам, не готовой терпеть в дому угрюмую падчерицу, не готовой любить отца Саши так, как следовало, а теперь, когда «Клены» на глазах приходили в запустение, она и вовсе расклеилась.

Теперь Саша страдала сразу от двух грубых, зияющих чернотой, дырок в привычной стене детства — недолюбленности и стыда за отца, который согласился на недолюбленность и, похоже, смирился с ней без труда.

Ольха, срубленная отцом для беседки — Саша всегда боялась смотреть, как ольховый ствол под топором становится красным, — пропадала в сарае понапрасну, крышу проедала сухая гниль, терновые ветки у крыльца царапали Сашины голые колени, а постель никогда толком не просыхала. В отсутствие любви.

Дом, казалось, крошился известковой и черной пылью, мшистые доски моста шатались и проваливались под ногой, хлебные крошки вереска, выпуклые и розовые, высыхали в труху, огненные язычки фасоли еле тлели, белый ломонос растрепался вдоль садовой стены, забыв про свою проволочную опору — в отсутствие любви.

В Саше поселилось привычное ровное отчаяние, утреннее чувство обреченности, особенно это было заметно, когда обитатели «Кленов» садились завтракать втроем, проводив отца на ллоухорский автобус. Если утро выдавалось теплым, Хедда накрывала в саду: складной столик, три клетчатые салфетки, эмалевый чайник с лилиями, не то что при маме.

Зачем вставать, зачем завтракать? думала Саша. Раньше все было иначе: садились за длинный садовый стол, стелили свежую скатерть, доставали белый авантажный фаянс. Собственно, другого и не было, мама не держала в доме посуды на каждый день. Она любила хрупкие вещи, но не слишком расстраивалась, когда они разбивались или ломались, выбрасывая без жалости любую чашку с едва заметной щербинкой.

В хорошие дни мама хваталась сразу за все, с ужасом поглядывая на часы, обжигаясь и путая, в плохие же — могла уйти из дома и весь день бродить по влажной плотной полосе прибрежного песка, вдоль галечного откоса, засунув руки в карманы брезентовой куртки и выглядывая каменку в прибое или белощекую крачку, присевшую на камни.

В хорошие дни она могла сесть с вязанием в саду, но внезапно подхватиться и уйти в свою спальню — как будто припомнив что-то важное. Любое долгое дело она бросала на половине, уставала и ложилась в постель. Недовязанный кусок шерсти оставался в траве, размокал от ночной росы и к утру приходил в совершенную негодность.

Плохие дни заканчивались однообразно: по вечерам маму находили застывшей у витражного окна в столовой или на чердаке — у круглого окна, похожего на бойницу. Мама тихонько раскачивалась, уставившись в стекло, пальцами одной руки она сжимала указательный палец другой.

Это было сигналом для Саши, это значило, что нужно дать маме таблетки из флакона доктора Фергюсона и быстро-быстро увести ее спать, пока постояльцы не начали тревожно перешептываться.

1980

Есть трава сорочей и овечей щавель, маленька, листочки, что денешки, и та трава вельми добра, которого человека бешеная собака изъест, или змия усекнет, или уж — приложи с калом человеческим, то в три дни заживет.

Когда ты родилась, говорила мама, ты была такая слабенькая, что я растерялась.

В поволжской деревне — там, где родилась твоя бабушка — мы бы отнесли тебя к ведунье и перепекли. Положили бы на хлебную лопату и трижды сунули бы в теплую печь, будто каравай, приговаривая: Как хлеб печется, так и собачья старость пекись!

От этого у детей появляется сила, так Сашиной маме рассказывали в детстве, если она конечно, сама все не придумала. Мама вечно рассказывала истории, которые происходили с ней самой, но если бы кто-то недоверчивый сложил их вместе, то и двух маминых жизней на все не хватило бы.

Всю долгую весну в дом приходили мальчики и девочки с нотными папками, мама закрывалась с ними в малой гостиной, а Саша смотрела на часы и, когда стрелка доходила до двенадцати, приносила им туда лимонад и печенье.

К середине лета «Клены» переделали и стали пускать постояльцев, инструмент продали и Саша заскучала. Ей так нравилось смотреть на рояльные молоточки, лущить скользящие стручки новых слов — вибрато, терции, садиться на пол и нажимать рукой на педаль, чтобы услышать хриплый собачий вздох.

Еще больше ей нравился яблочный бочок виолончели, дробящий утренний свет, запах разогретой канифоли, тугая веерная суть упражнений Гайдна, но летом ученик Донован перестал приходить, и Саша скоро забыла и звук, и запах его инструмента.

В восемьдесят первом она стала хуже видеть и полюбила трогать вещи — все, что было в доме, покорилось ей и жило теперь ожиданием ее пальцев: столешница в наплывах воска, мраморные шарики дверных ручек, сухие чешуйки мертвых мотыльков, да просто все, все.

Она щурилась, вытягивала шею и справлялась понемногу — догадками и осязанием, в глазах у нее плавали слепые пятнышки, все ее жалели, трепали по щеке и поправляли ей волосы.