Не любо - не слушай - Наталья Арбузова Страница 56

СЕРЕЖА

Да, мамми похорошела. А у меня пошла черная полоса. Алеша уже студент энергетического института, но с ним что-то не то творится: он меня буквально уничтожает. Ниспровергает на глазах. С Катей тоже странное: науськивает Алешу, натравливает на меня – низводят вдвоем. Вадим Анатольич, смурной, как и я, притащился, говорит Кате: знаешь, сколько было таких королев, что хотели короновать выросшего сына при живом отце? Или при мертвом, добавил я про себя – читай балладу Алексея Константиныча Толстого: Эдвард. Эдвард… Учитель же мой привел строку из Эдуарда Второго – Марло в обработке Брехта: и с головы отца короны не снимай. Алеша повернулся к нему задницей в блеклых рваных джинсах и сел за компьютер. Катя слиняла из дому, как она это себе в последнее время позволяет, оставляя четырехлетнюю Олю на наше коллективное попеченье. Поговорили, называется. Вадим Анатольич ходил по комнате, посадив Олю на закорки, и декламировал:

Что за педант наш учитель словесности,

Слушать противно его.

Всё о труде говорит да о честности,

А о любви ничего.

ВАДИМ

Серега с Марией меня не выгоняют. Я продолжаю прятать сырые котлетки в допотопную морозилку персонального, персонально мне тарахтящего холодильника «Саратов» - потом жарить на кухне в их отсутствие. Серега пишет с Марии безобразную обнажёнку и развешивает на стенах ее комнаты (как будто есть моя комната - это всё Мариино или, может, Сергея младшего). Делаю вид, что не замечаю. Дохожу до точки кипенья. И зачем я ее оставил, уступил не долюбивши? Торчу подольше на работе, когда надо и когда не надо. Преподаю на полную ставку в педагогическом университете – сейчас всё университеты да академии, негде плюнуть. Ставка маленькая, никому не жалко. Устав от бессмыслицы своей жизни, смываюсь на Фрунзенскую к Юре с Таней. Прячусь в обстановке юношеской доброты, которой я, блудный отец, ничем не заслужил. (Папа, тебе покрепче или послабей? – Как получится.) Прячусь, прячусь - и вдруг обнаруживаю со скрытым облегченьем, что Серега ушился от нас с Марией (как будто существуем мы с Марией). Эта ни в какие ворота не лезущая любовь у него получилась даже длинней чем обычно. Ну, до очередной весны. А та немного запоздала. Еще в полях белеет снег.

СЕРЕЖА

Мамми угасла как свечка – Катерина полыхнула, хоть бей в набат. Когда я редко-редко выбираюсь в деревню, младшая дочка называет меня «дядя Олег». Поделом мне, надо было иначе селить семью. В запакощенном, перенаселенном Подмосковье. В коттеджном поселке, средь общего архитектурного убожества - спроектировать самому. Некогда, и денег не хватит. Если не расширяешь торговли - неуклонно дрейфуешь к разоренью. Расширяешь – зашиваешься и деградируешь. Любить во мне уже нечего. Спрятал жену в деревню как в сейф. Вскрыли. Я стал попивать – вор вышел из тени на свет. Пил со мной, распоряжался в моем доме со знаньем дела. Сажал на колени Олю – та обнимала его за шею. Мы пораньше в Москву – он за нами. Алеша его кладет на свой диван, сам ложится на пол. (Господи, да я на потолок лягу, лишь бы он не переметнулся - у ней крыша не съехала. Хожу с ним по военно-патриотическим клубам, надеваю галифе, участвую в акциях. Лишь бы забыть этот сеновал. Презираю слабого своего отца. Пусть спивается! мы пойдем другим путем.)

МАРИЯ

Сергей Заарканов-старший! я думала, деется чудо. Оказалось: человек, не пропускающий ни одной юбки, включил меня в свой список. Поставил галочку и пошел дальше. Мужчина так запрограммирован: он должен всех охватить. Как хороший бульдозер, вытащил меня из старости, куда столкнул Вадим. Раньше времени столкнул или вовремя, не знаю. Лучше пораньше. Блажен, кто откажется от мира прежде чем мир откажется от него. Что теперь будет со мною? стану смешна, как все молодящиеся женщины. Люди будут тыкать меня носом в мой возраст. Брехтовская недостойная старая дама. Начну таскаться по тусовкам (их еще надо найти) и уходить опустошенной. Скорее сдаваться. Хотела приручить Олю – не вышло. Сижу унылая, молчу, и там еще какой-то Олег. Бог с ним, мне хватит своих горестей. (Мамми, я гибну. Взгляни на меня, мамми. Ты можешь что-нибудь сделать, мамми? Не смотрит, не слышит. Я гибну.)

ВАДИМ

Она так убивалась, Мария – она земле предавалась. Должно быть, ей еще тяжелей было в моем присутствии. Но деваться мне было некуда, а она слишком деликатна, чтоб попросить меня вон. Кирпичную пятиэтажку на Татищевской улице, где я вырос, давно надстроили, приделав снаружи лифт. Там живет в однокомнатной квартире мая мать со вторым мужем. Прописан я у Антонины. Ее мать умерла – уходят, освобождают место для нас, а стоит ли? Антонина наконец взяла себе какого-то из Благовещенска, тот извлекает из земли кабели перед новой застройкой, командует бригадой узбеков. Я опоздал. (Мог не спешить, у тебя не было шансов. Живи со своей столетней красоткой.) Я и живу. Вру. Живу рядом с Марииным горем. Ночами слушаю, как встает, возит тапками по коридору. Утром тащится на работу: держит корректуру в крохотном издательстве, что возникают и лопаются подобно мыльным пузырям. Почки за окном тоже лопнули – затяжная весна перешла в наступленье. Идет-гудёт зеленый шум, зеленый шум, весенний шум. Но Мария, прошаркав в который раз на бессонное свое ложе, всякий раз запирает дверь: Серега привинтил накладной английский замок – от меня, от друга. От беспардонного бесплатного Марииного постояльца, некогда знавшего, как сделать ее счастливой. Ушло оживленье, находившее на меня при виде ее. Умолкло, заглохло, остыло, иссякло.

ТАНЯ

И чего они такие несчастные? у нас с Юрой всё о'кей. Жениться теперь никто не женится: boy friend, girl friend. Меня лично замуж не тянет: хорошую вещь браком не назовут. Повсюду плакаты против СПИДа: верная любовь – единственная гарантия. Это не про меня, про кого-то другого. А я полюбила потому что полюбила. На филфаке отучилась, работы по специальности, как и Юра, не нашла. Юра сказал: ништяк… пять лет потусовалась – и хватит. Я утешилась. В офисе за компьютером место всегда найдется, если хорошо выглядишь. Здесь как раз тот самый случай. Сижу в офисном вертящемся кресле. Люди тут смешные: старательно выдерживают неведомо кем заданный стандарт – в одежде, в речи, в поведенье. На меня, новенькую, накинулись: то да сё, да что Вы пьете. Потом видят – я на них не западаю, свалили в туман. Юра тоже в чьем-то офисе. Что конкретно делает – я не въезжаю. Сейчас всюду так: повинуйся непосредственному начальнику и не задавай лишних вопросов. Его уже повысили, дали двоих подчиненных. Парней или девчонок – я не интересовалась. Денег нам хватает, живем на яркой стороне: фитнес, боулинг, Канары. Папа приходит – пятидесятилетний, седой, неухоженный. Зарабатывает втрое меньше, чем его студенты-второкурсники подрабатывают по мелочам. Само собой, они ему бедности не прощают: диктуют оценки, грозят пожаловаться, берут на испуг. Особенно платники. У нас он с порога за свое: Помнишь, Таня, рязанскую деревню? дом, где я был единожды, перед твоим рожденьем, а ты много раз? – Помню, папа. Варенье из лесной малины, засохшее в трехлитровой банке. Ковыряли, ломая алюминиевые ложки. Лишь бы не разбить. Солнце садилось на том краю поля в тучку. - Вспоминай, вспоминай. Под мамой в то лето изгородь подломилась. – Папа, я этого помнить не могу, я тогда еще не вылупилась. – Должна помнить, под тобой подломилось. Запомнила, как туман лежал на лугу? утром, как выглянешь с сеновала в окошко, затянутое паутинкой? (Только не про сеновал!! – Алеша, не встревай… тебя здесь нет. – Откуда Вы знаете, Вадим Анатольич? Может, я незримо присутствую. – В самом деле, откуда мне знать? Когда действительность перестает удовлетворять человека, ее рамки незаметно раздвигаются. Лиха беда начало.) - Папа, Юра уснул. Мы его заговорили. – Нет, я не сплю. Просто закрыл глаза и вижу твою деревню. Низкий дом с голубыми ставнями. – Ага, верно. Папа, он и правда видит. – Стыдитесь, филологи. Это Есенин. – Что я, не догнала? Просто он неотделим от российской сверхдействительности. Так мы на Канары, Юра? лезь в интернет.