Пути памяти - Анна Майклз Страница 57

Несколько дней спустя, стоя в дверях кухни, я сказал ей в затылок:

– Я сегодня договорился об изменении расписания – до следующего января лекций у меня не будет.

Наоми оперлась ладонями о кухонный стол и поднялась со стула. Его отпечаток остался у нее на ноге. Мне стало от этого так грустно, что я закрыл глаза.

– Но тогда тебя здесь не будет в день рождения… кредит за дом надо переоформлять… я тебе уже подарок приготовила…

На плывущем в открытом море корабле цунами не ощущается – протяженность этой гигантской волны составляет восемьдесят пять миль. В тот миг меня должен был бы сковать страх, я нутром должен был бы почуять опасность, ощутить себя на острие ножа. Но ничего этого не произошло. Вместо этого я бездумно перечеркнул всю нашу с ней жизнь, сказав ей в ответ:

– Я буду тебе писать…

* * *

В течение нескольких лет после маминой смерти, когда папа часто жил у нас с Наоми, он, казалось, вообще утрачивал способность ко сну. Каждую ночь мы слышали, как он бродит по дому. В конце концов я убедил его сходить к врачу, который, к моему удовлетворению, выписал ему таблетки снотворного. Но когда таблетки оказались у папы, он нежданно-негаданно нашел ответ на мучившую его так долго дилемму голода, и принял все таблетки сразу.

Я приехал на Идру вместе с милтими – прохладным ветром, который дует из России, иссушает Балканы, в жаркий летний день надувает греческие паруса и насквозь продувает рубашки. Я прибыл вместе с отважным буревестником, пролетающим тысячи миль к югу от полярного круга, белым, как льдинка айсберга или ледника. Эти птицы в полете срывают пену с барашков волн, их острые крылья рвут голубой конверт небес. Милтими, как замыкающий шествие парада ветров, следит за тем, чтоб от влажности не осталось и следа. Он дует до тех пор, пока за двадцать минут до приземления из-под краски не покажется древесина двери; пока не станут видны поры на лимонной кожуре и очертания каждой льдинки в стакане на столике портового кафе; пока четко не обозначится влажный нос собаки, спящей в тени стены. Сколько бы вам ни было лет, милтими стянет вам кожу на лице, сгладит изгиб брови отчаявшегося уже было путешественника, который еще мало повидал, чтобы оставить будущее позади. Если вы откроете на палубе рот, милтими прочистит и прополощет ваш череп так гладко, что он станет похож на белую чашу, каждая мысль будет думаться по-новому, во всем захочется ясности, движения обретут точность, вы наконец поймете, к чему стремитесь на самом деле. Вы станете отщипывать собственное прошлое, как хлеб, и бросать его чайкам, наблюдая за тем, как кусочки набухают от воды и тонут или как их выхватывают из пены острые клювы и глотают на лету.

Со всех сторон, кроме одной, Идра предстает перед вами синей скалой, местами поросшей цепляющимися за камень лишайниками, как кит, выброшенный на отмель. Корабль в последний раз огибает утес, и остров внезапно поднимает голову, раскрывает глаза и становится похожим на букетик полевых цветов, вынутый волшебником из рукава. На протяжении долгих столетий плыли к острову корабли из средиземноморских портов от Константинополя до Александрии, из Венеции, Триеста и Марселя – и пятнадцатитонные сактурии, и пятидесятитонные латинадики с треугольным латинским парусом – и, когда они огибали эту последнюю кривую, чтобы попасть в обрывистую гавань Идры, моряки, следующие знакомым маршрутом через Саронический пролив, постоянно слышали изумленные возгласы путешественников, попавших сюда впервые. А сами они, занятые своими привычными делами, не обращали уже внимания ни на золотисто мерцающие сети на причале, ни на ярко-синие или желтые двери сотни белых домов, блестящие так, будто их покрасили только вчера. И вы начинаете чувствовать себя неловко из-за комка, подступившего к горлу, и того напряжения, с которым всматриваетесь в раскрывшуюся панораму.

* * *

Залман меня предупредил, что корабль приходит слишком поздно, чтобы в первый же день добраться до твоего дома. Он заранее написал обо мне госпоже Карузос, тихая гостиница которой, где всем распоряжается ее сын Манос, расположилась в бывшем адмиральском доме. Гостиница госпожи Карузос стоит на полпути к твоему дому; оттуда, как сказал мне Залман, утром не составит труда проделать оставшийся путь. Окна комнат гостиницы выходят на центральный дворик, где теперь под открытым небом расположен ресторан. Залман, должно быть, запомнил его таким же, какой он и теперь – дюжина маленьких столиков. С каменных стен свешиваются фонари. Я помылся и лег. С кровати окно мне казалось квадратом бездонно-голубого цвета.

Меня разбудили голоса, доносившиеся со двора, окно теперь было черным в россыпях звезд. Внизу позвякивала посуда, постукивали тарелки.

Я долил в стакан воды и смотрел, как узо заволакивается туманом.

Добравшись до Идры, я был уверен в том, что порадую Залмана успехом, – он одержим идеей твоих записных книжек, тихо себе лежащих в укромном месте где-то у тебя в доме. Тебе стало бы больно, если б ты увидел старого друга, томимого желанием последнего разговора с тобой. Он надеялся, что ему станет лучше и он сам сможет еще раз съездить в Грецию, чтобы их найти. Госпожа Карузос отослала ему все твои бумаги, но дневников среди них не оказалось. Залман думает, что они должны быть в жесткой обложке, как книги, потому что он сказал ей, чтобы книги она ему не посылала. Я пообещал ему, что буду искать внимательно и настойчиво.

Мне предстояло провести в твоем доме не одну неделю, как археологу на раскопках, исследующему каждый квадратный дюйм. Я осмотрел ящики стола, шкафы, буфеты. Твой стол и бюро оказались пустыми. Тогда я начал поиски в библиотеке – огромной по размерам и необъятной по разнообразию книг, вздымающихся к потолку почти по всем стенам дома. Там я нашел книги о северном полярном сиянии, метеоритах, белых радугах. О фигурной стрижке кустов и деревьев. О сигналах семафора. О традициях светского общества в Гане, о музыке пигмеев, о песнях, которые хором поют генуэзские грузчики на причалах. О реках, о философии дождя, об Эйвбери, [126]о белом коне из Уффингтона. [127]О наскальной живописи, садоводстве, о моровой язве. Военные мемуары людей из разных стран. Здесь была самая потрясающая подборка поэзии, какую мне довелось видеть, – на греческом, иврите, английском и испанском.

Меня все время отвлекали пометки на полях, исписанные страницы, заложенные между книгами счета и чеки, использованные вместо закладок. Я аккуратно просматривал книги, буквально зачитанные до дыр и от ветхости распадавшиеся на части. Так, например, «Введение в классическую архитектуру» само по себе превратилось в руины, крошившиеся в руках.