Под розой - Мария Эрнестам Страница 57

«Я был прав, когда сравнил тебя с английскими розами. Ты не только потрясающе красива, ты такая нежная, что это сводит меня с ума. Мне трудно сосредоточиться, когда я думаю о тебе, но я поставил твое фото на рабочий стол, и теперь мне кажется, что ты все время смотришь на меня, — писал он в письме и добавлял: — Ты знаешь, как сильно я жду нашей новой встречи».

Он рассказывал о своей службе, о том, что изучает устройство подводных лодок, что у них очень тяжелые учения: приходится бесконечно маршировать на плацу без воды и еды. Джон писал, что выдерживает эти учения только благодаря тому, что серьезно занимался плаванием, и что закаляется, не надевая перчатки и теплую куртку. Он описывал курсы по оказанию первой помощи и по изучению разных видов оружия. Им приходилось учиться зашивать раны и ампутировать конечности прямо на поле боя.

«Странная у меня профессия, да?» — писал он, а я отвечала, что моя неприязнь к армейской службе только усиливается после его рассказов. Мы часто спорили в письмах, конечно, не всерьез, но по серьезным поводам. Видимо, он все-таки придавал проблеме насилия гораздо больше значения, чем мне тогда казалось.

Мне приходилось отсылать письма каждый раз на новый корабль или подлодку, и я спрашивала, не одиноко ли ему все время быть в пути и никогда не достигать цели. Джон отвечал, что да, одиноко, и что иногда он завидует тем, кто работает на суше, но что ему никогда не было одиноко так, как когда его корабль отплывал из гавани Стокгольма после нашего с ним знакомства.

«Я встретил поразительно красивую девушку, которая очаровала меня с первой минуты нашего знакомства. Она показывала мне город, но я видел только ее. И когда я уезжал, то чувствовал, что она затронула во мне что-то, о чем я раньше и не подозревал. И эта девушка написала мне письмо, а потом приехала ко мне. Я был так счастлив в те недели… Мне кажется, различие наших взглядов на многие вещи делает общение еще интереснее, хотя то, что она постоянно критикует мою профессию, вселяет в меня неуверенность. Потом мы встретились снова, и я много думал о ней, и понял, что не знаю, чем все это может закончиться. Я знаю только одно — я хочу быть с ней вместе. Это похоже на сказку. Истории нашей любви хватило бы на книгу или фильм, но тогда мне необходимо придумать концовку».

Я стала искать возможность изучать математику в Англии. Это оказалось довольно дорого, но можно было попытаться получить грант. Я написала об этом Джону, и он ответил, что будет счастлив, если у меня получится. Он уже рассказал об этом своей семье, и они обещали помочь раздобыть информацию. Он писал, что его мама обожает подсвечник, который я ей подарила, и часто ставит в него свечи, особенно по воскресеньям, когда, как она знает, Джон особенно по мне скучает. Мы обсуждали возможность увидеться на Рождество: я собиралась приехать в Англию, и Джон говорил, что этот праздник в его стране — нечто особенное. А потом он пригласил меня на бал.

Это был бал флота, одно из самых ярких событий в жизни Британской армии, и Джону удалось получить пригласительный билет. «Я хочу пойти туда только с тобой и ни с кем другим», — написал он, и у меня внутри все сжалось от переизбытка чувств. Я знала, что мне будет трудно собрать денег на эту поездку и еще сложнее отпроситься посреди учебного года. С мамой мы практически не разговаривали, так что не было и речи о том, чтобы попросить у нее денег на билет в Англию. Папа мог бы мне помочь, но ему самому приходилось туго: при разводе мама выжала из него все, что могла. К тому же, бал совпадал с экзаменом по математике, который был для меня очень важен, если я собиралась учиться за границей. С тяжелым сердцем я написала Джону, что не смогу приехать на бал, но с удовольствием приеду на Рождество, я надеялась, что бабушка и дедушка сделают мне подарок деньгами, если их попросить. Джон ответил, что все понимает и что рад будет увидеть меня зимой.

Это было в конце ноября. В начале декабря мне доставили цветы, и на открытке, вложенной в букет, Джон написал, что скучает по мне. Это были красные розы, не темно-красные, как те, что он принес тогда, но зато они стояли так долго, что дождались следующей весточки от Джона: он писал, что нам придется отменить встречу на Рождество, потому что он получил приказ уйти в море. «Здесь говорят, такова жизнь солдата, и если у тебя плохо с чувством юмора, не стоило выбирать эту профессию», — писал он, добавляя, что сам не считает эту шутку удачной, но все равно ничего не может поделать. Он писал, что по-прежнему безумно хочет меня видеть. На следующий день я получила бандероль и письмо, в котором он желал мне счастливого Рождества.

«Передай своим родным, что я им завидую, потому что они могут быть с тобой в этот день, — писал он. — Они и не осознают, какое это счастье. Зажги свечу в этот день и подумай обо мне, а я буду думать о тебе».

Он редко упоминал о моей семье после своего визита к нам. Только один раз попросил поблагодарить маму от его имени за гостеприимство, но ни словом не обмолвился о поездке в ресторан в день ее рождения. В те редкие моменты, когда мы с мамой разговаривали, она спрашивала, общаюсь ли я с Джоном, и просила передать ему привет. В тот день, когда я получила от него розу, мама сообщила, что уезжает в командировку и будет отсутствовать недели две. Ее фирма решила расширяться, и маме предстояло ехать в Европу на переговоры. Она должна была посетить Германию, Францию, Великобританию и Италию и хотела успеть сделать это до Рождества, чтобы к весне уже заключить договора. Она сказала, что, вероятнее всего, на Рождество ее тоже не будет дома.

Известие о том, что я останусь одна, меня ничуть не расстроило, даже наоборот. Весь ноябрь у нас гостили мамины друзья, и дом выглядел как туристический кемпинг, где матрасы, одеяла и одежда лежали кучами и постоянно кто-то курил. Так что перспектива маминого отъезда меня только радовала. Зато известие о том, что мы не увидимся с Джоном, ухудшило мое и без того плохое самочувствие. Меня постоянно тошнило. Желудок, казалось, жил собственной жизнью. Еда внушала мне отвращение, даже самые любимые блюда. Впрочем, обычно я ела одна, так что это никого не беспокоило. Получив бандероль от Джона, я не смогла заставить себя дождаться Рождества: зажгла свечу, как он меня просил, подумала о нем и открыла коробочку, в которой оказался кулон: роза на тонкой золотой цепочке.

Я тут же надела кулон на шею и пообещала себе, что не сниму, пока мы снова не встретимся. Я чувствовала, что не смогу жить без Джона, без него жизнь не имела для меня никакого смысла.

Моя оборона была сломлена, белый флаг свешивался из окна, и солдаты опустились на колени. Оставалось только признать поражение.

Я послала Джону джазовую пластинку, фартук (в надежде, что ко мне вернется аппетит и мы что-нибудь вместе приготовим) и розовую рубашку, которая так шла бы к его темным волосам. Мама уехала, объявив, что мы с папой сами можем решать, где нам праздновать Рождество — дома, в Стокгольме, или у него в Гётеборге. С ее отъездом мне стало только легче, но я по-прежнему тосковала по Джону и с нетерпением ждала его реакции на мои подарки. Я засушила розу из букета, который он мне прислал, и положила ее в фотоальбом с летними снимками.