Семья Мускат - Исаак Башевис Зингер Страница 58

Около двух часов дня катафалк двинулся в путь. Лошади в черных попонах, с прорезями для глаз, ступали медленно и величаво. Экипажи выстроились по всей длине Гжибова, Твардой, Крохмальной и Гнойной. Лошади ржали и пятились. Мальчишки пытались вскочить на бегу на подножки экипажей, и кучера отгоняли их ударами хлыста. Варшавские евреи ничего так не любили, как большие похороны. Перед кладбищем, задолго до прибытия катафалка, собралась толпа. Молодые люди, чтобы лучше было видно, забрались на могильные камни. Все балконы на Генсье были усыпаны людьми. Кладбищенские служащие в кепках с блестящими околышами и в пиджаках с начищенными металлическими пуговицами несли доски и лопаты. У ворот кладбища и на ведущих к могилам дорожках столпились калеки и нищие. Наблюдавшим за похоронами с балконов или из окон зрителям казалось, что напирающая толпа вот-вот перевернет катафалк или кого-то из толпы столкнет в открытую могилу. Но уж варшавских евреев не надо было учить, как вести себя в такой толпе. Несмотря на шум и давку, все шло в соответствии с Законом и обычаем. Облаченное в саван и завернутое в талис тело готово было к погребению. На глаза покойника надеты были глиняные черепки, а в пальцы вложен прут, чтобы мертвец, когда придет Мессия, смог добраться до Святой земли. Толпа испустила глубокий вздох. Женщины заголосили. Могильщик прочитал слова, которые, по традиции, читаются при погребении:

«Он твердыня; совершенны дела Его, и все пути Его праведны; Бог верен, и нет неправды в Нем; он праведен и истинен» [3].

Когда могилу засыпали, сыновья Муската прочли кадиш. Сгрудившиеся вокруг могилы бросали через плечо комья земли с жухлой травой. Абрам стоял рядом с Хамой и дочерьми. Когда тело опускали в могилу, на глаза у него навернулись слезы. Хама громко рыдала, сотрясаясь всем телом.

Мойше-Габриэл молча стоял чуть поодаль. Его взгляд был устремлен в безоблачное небо. «Он уже там, — думал он. — Избавился от бремени плоти. Увы, ему предстоит испытание очищением, но рай он обретет. Его глаза уже видят то, чего никому из нас увидеть не дано». Стефа, Маша и другие «современные» внучки Муската были в черных платьях, в шляпках с черным крепом и модной теперь черной вуалью. Несмотря на траурный наряд, они были столь свежи и прелестны, что молодые люди бросали на них жадные взгляды. Лея выронила носовой платок. Копл нагнулся и подобрал его. Выйдя с кладбища, многие направились в молельные дома. Другие разошлись по ресторанам или по магазинам. Когда толпа поредела, у оставшихся появилась возможность поглядеть на приехавших ребе. Одни ребе были с черной бородой, другие с рыжей, в собольих шапках и в шелковых пальто с меховым воротником. Их пейсы развевались на ветру, шеи были укутаны шерстяными шарфами. Стояли они в окружении шамесов. Ребе вздыхали, запускали в нос щепотки табака из огромных табакерок, обменивались благочинными приветствиями, однако говорили мало. Хасидские дворы сильно отличались один от другого. Когда бялодревнский ребе увидел ребе из Сентсимина, он отвернулся; теперь, когда Акива развелся с Гиной, связь между ними, возникшая из-за брака детей, была утеряна. И тем не менее Акива по свойственной ему глупости и наивности подошел к бялодревнскому ребе и сказал:

— Мир вам, тесть.

В ответ ребе недовольно повел плечами и буркнул:

— И тебе.

5

В течение недели сыновья Муската, как положено, соблюдали траур. Все четверо, Йоэл, Пиня, Натан и Нюня, собрались в квартире покойного отца и сидели, сняв обувь, на низких скамеечках. Зеркала по стенам по-прежнему были занавешены, а на подоконнике стоял тазик с водой, в котором мокла тряпка — чтобы душа покойного могла совершать ритуальные омовения. Под стеклянным колпаком горела поминальная свеча. Рано утром и под вечер сюда приходили молиться хасиды.

На Шабес сыновья Мешулама разошлись по домам, однако в субботу вечером, с появлением первых трех звезд, вновь вернулись в квартиру отца для завершения траурной недели. После перерыва, однако, кое-что изменилось. Йоэл и Натан принялись обсуждать дела: имущество, которым владел их отец, его завещание, банковские вклады, содержимое сейфа. Приехал с Праги Копл, и они, впятером, стали что-то подсчитывать на бумаге. Перл, Лея и невестки, Царица Эстер и Салтча, перешли в другую комнату поговорить по душам. Драгоценности, принадлежавшие первым двум женам Мешулама, бесследно исчезли, и они заподозрили, что их присвоила себе Роза-Фруметл.

— Это ее работа. Не сомневаюсь ни минуты. У нее глаза воровки, — заметила Лея.

— Интересно, где она их прячет? — поинтересовалась Салтча.

— У нее наверняка есть сообщники.

Прошло еще дня два, и вспыхнула настоящая свара. Подозрения, которыми еще совсем недавно обменивались шепотом, превратились в прямые обвинения. Женщины потребовали, чтобы Роза-Фруметл поклялась, что драгоценностей не брала. Роза-Фруметл тут же залилась слезами, во всеуслышание заявила, что невиновна, призвала в свидетели знатных предков и вознесла руки. Пусть Всевышний подтвердит: все обвинения в ее адрес несправедливы, а обвинители порочны. Однако чем громче она рыдала, тем очевиднее становилось, что она виновата. Копл вызвал ее в библиотеку и запер дверь.

— Жены имеют полное право брать все, что хотят, — не без умысла начал он, — а дочери, соответственно, — жаловаться.

Копл сказал, что готов дать ей от имени дочерей Мешулама гарантию, что, как только драгоценности будут возвращены, она непременно получит свою долю. Однако Роза-Фруметл, презрительно поджав губы, сказала:

— Мне ваши обещания не нужны. Вы, я смотрю, ничем не лучше их.

Неподписанное завещание, найденное в письменном столе старика, лишало наследства Хаму; причитающуюся ей часть Мешулам завещал разделить между Стефой и Беллой через три года после того, как девушки выйдут замуж. В завещании выделялась также сумма на благотворительные цели. После долгих споров члены семьи договорились пренебречь этим завещанием на том основании, что за последние годы старик многое пересмотрел. Спор, однако, вышел столь горячим, что Абрам с Натаном чуть не подрались. После этого Йоэл настоял, что он, как самый старший, имеет, по Закону Моисееву, право на двойную долю. Со своей стороны, Пиня заявил о своем праве на приданое дочери, которое не было ей выдано и составляет три тысячи рублей, не считая процентов. На вопрос, есть ли у него какая-то расписка или документ, Пиня закричал:

— Да, была, но я ее куда-то дел.

— Вот и дурак, — заметил Йоэл.

— Если я дурак, то ты вор, — не остался в долгу Пиня.

Много лет назад Мешулам записал дом на имя своей первой жены, и Перл, его овдовевшая старшая дочь, заявила, что дом этот должен отойти к ней, Йоэлу и Натану, ибо он — собственность их матери. В свою очередь, Роза-Фруметл представила документ, где черным по белому говорилось, что еще в Карлсбаде, до женитьбы, Мешулам согласился оставить ей дом, а также дать приданое ее дочери. Стукнув кулаком по столу, она заявила, что обратится в раввинат. Йоэл, вне себя от ярости, кусал сигару.