Граница дождя - Елена Холмогорова Страница 58

По дороге не удержался — добавил. И был рад, что оказалась свободная лавочка, никто не будет дышать рядом. Но сегодня почему-то не думалось о маме, вообще о прошлом, а хотелось помечтать о будущем. Делать этого Николай не любил, скорее даже не умел, потому что жизнью в принципе был доволен. «Дай Бог, не хуже», — этим его пожелания исчерпывались. Хорошо было бы, конечно, не стареть или вовсе не умирать, да только так не бывает. Так что все, что смог он придумать, — чтобы были все здоровы. Мечтать оказалось скучно, и Николай стал смотреть по сторонам, борясь с дремотой: «Какие же все люди разные, вот фантазия у Господа Бога. Вон бабенка с костылем, наверное, в каблучищи вырядилась, думала, что ей все двадцать лет, и навернулась на ровном месте, а другая — пигалица, кожа да кости, а та, что напротив на лавке, к телефону прилипла, его зарплаты не хватит так по мобильнику болтать. А мужики? Один пузо отрастил — пивком балуется, а другой перед зеркалом крутится, как баба, по полдня: стрелки на брюках ровные, ботинки блестят — жених».

Но наблюдения наскучили ему, глаза слипались, и последнее, о чем он подумал, проваливаясь в сон, как бы не пришлось сегодня Зинке за ним сюда приезжать.

Он умер, возлюбленный мой. «Скончался ночью от второго инфаркта». Перечитываю эсэмэску в сотый раз. Это наш «милый друг». Побоялся звонить, не осуждаю. А я даже на похороны не могу пойти, потому что «на людях нам вместе не бывать никогда» — сама так постановила. Все замерло: время, движение, звуков не слышу… Вроде как сосулька опять на голову упала. Действую, будто робот, говорю, что неважно себя чувствую, но домой не ухожу. Даже пытаюсь работать. Звоню мужу, что вечером поеду к подруге. Кончилась его земная жизнь. И моя — придуманная. Нельзя так играть, только теперь я это узнала. Мы взрослые, стареющие люди, вели себя как подростки, да и то не в наши времена свободы нравов. Смешно сказать: духовная близость до полного слияния, а ни разу не разделили ложе. Тристан и Изольда! Господи, о чем я… Он умер…

Откуда я взялась, такая нескладная? Мама с папой такую родили, бабушка не те книжки мне в детстве читала?

И некуда пойти, негде заплакать…

Дивным прозрачным вечером побрела я в родной переулок.

Хотелось быть маленькой. И чтобы пожалели. Чтобы мама… Нет, бабушка — совсем маленькой. «Тук-тук-виа-дук, тук-тук-виа-дук». Нет, не та бабушка, которая в деревне, а папина — с палочкой по коридору: «тук-тук», по длинному, который тянулся позади анфилады комнат, для другой, непарадной жизни. Хотелось напиться, чтобы ничего не помнить, чтобы все стало неправдой, напиться, как тот мужик, который клюет носом на соседней лавочке. Дятел стучит? Откуда он здесь? Нет, в висках: «был-бы-жив, был-бы-жив…» Почему я так решила? Я, что ли, Господь Бог? Я, что ли, управляю током крови и решаю, биться ли сердцу — тук-тук, тук-тук? Но я и только я управляла своей жизнью. Это я решила, что «никогда». Это я погубила себя и его. А, собственно, почему? Потому что мой муж — родной, славный, ни в чем не повинный человек, страдал бы, такой неприспособленный, без сваренного мною по выходным утреннего кофе… Хотелось уехать, провалиться, исчезнуть, улететь на Марс, сбежать в параллельный мир, в прошлое, в будущее — все равно. Нет, не все равно. Только не в будущее. Тогда бы я узнала, что дальше случилось, как в плохой книжке, дурновкусном, пошлом сериале. Я бы узнала, что через два года не подозревающий о моей трагедии муж уйдет от меня к пухленькой глуповатой хохотушке, рекламирующей посуду «Цептер».

А возлюбленный мой, кто знает, «был-бы-жив, был-бы-жив»…

Я сидела до темноты. Дворик опустел. Последней ушла тетенька в нелепом платье, постукивая костылем. А на песке уже не различить, что же так усердно чертил палочкой элегантный господин. Вот ведь: у всех своя жизнь, свои беды. Кто-то умирает, а кто-то просто исчезает, как соседи по той коммуналке. Как трудно, невыносимо принять истину, что все в нашей жизни происходит по Промыслу свыше.

Но, правда, ничего не бывает случайно. Как у Ахматовой, которую так кстати прислал возлюбленный мой:

Что тех, кто умер, мы бы не узнали,

А те, с кем нам разлуку Бог послал,

Прекрасно обошлись без нас — и даже

Все к лучшему…

А соберись мы вдруг здесь — дети той анфилады, нам было бы не суждено узнать друг друга, ахнуть, всплеснуть руками, обняться, вспомнить детство, засмеяться и заплакать, записать номера телефонов, которые никогда не будут набраны.

И стук в висках «был-бы-жив» сменился на страшное в своей несправедливой правде «все к луч-ше-му»… Нет, это ерунда! Как это «к луч-ше-му»? «Все к луч-шему»???

Когда я шла к метро, налетела сухая гроза. Грохотало все ближе. И казалось, каждый раскат предназначен только тебе, и не просто это удар, а ответ на твой молчаливый вопрос, как будто это тайный диалог: ты — вопрос, а тебе — ответ.

Или вспышка — и нет ответа…