Любовь негодяя - Мария Бушуева Страница 58

Она, поднявшись отнюдь не по крутой лесенке на второй этаж почему-то запыхалась.

— А я не люблю красивые пейзажи, — вдруг призналась Марта, уже снимая в прихожей обувь, — они меня подавляют. На фоне серой осени так хорошо мечтать!

— Тебе бы только мечтать, — проворчал он, сбросил полуботинки и скинул плащ. Он хотел повоспитывать глупую жену, но его чуткие ноздри втянули в себя еще непривычный запах нового жилища: пахло деревом и чем-то еще, тоже очень приятным.

— Слава Богу, — сказал Филиппов, — что мы…

— Переехали, — закончила его фразу Марта, — Ты это ведь хотел сказать, Володя?

«29 сентября…

Филиппов резко раскритиковал мою статью. Но, возможно, он и прав, я совсем в себе не уверена, и мои мысли кажутся мне какими-то несерьезными, не такими. как мысли настоящих ученых, пусть и молодых, как я. Обидно, конечно, что статью не напечатают. Но Филиппов сказал, что он хочет, чтобы между нами была абсолютная искренность и чтобы он мог мне высказываться обо мне и о моей работе (хотя разве можно всю мою завираловку назвать работой?) только честно. Кстати, неделю назад он переехал в городок, уже звонил мне оттуда вечером. Встретила я его сегодня на остановке автобуса. Может быть и случайно, как мне он сказал. Хотя мне показалось, что он меня ждал.

Мне звонила Елена. Ребенок у них растет, но беда с Гошей — он стал страшно поддавать и пару раз уже не ночевал дома. Видимо, Елене по-настоящему плохо, иначе бы она мне не позвонила. Вообще, у меня насчет Георгия еще на их свадьбе были неважные предчувствия, мне тогда показалось, что он будет пить, но я, разумеется, не стала ей ничего такого говорить.

Заходил пару раз на прошлой неделе Сережка Дубровин. У меня всегда душа радуется, когда он вбегает к нам, начинает шуметь, болтать с матерью, с тетушкой. Но после того, как я рассказала ему о нас с Филипповым, а мне так хотелось хоть с кем-то поделиться, он стал на меня смотреть совсем иными глазами, а когда подвозил меня на дому три дня назад, вдруг наклонился и попытался поцеловать в губы. Я, конечно, рассердилась. Оттолкнула его. Хоть и не резко, но он, кажется, обиделся.

Он дал мне почитать Гессе «Степного волка». Сказал, что книга про него. Я прочитала за один вечер. Нет, мне не близка философия его главного героя — оставлять запасной выход — и такой! — нет, это не по мне.

Пожалуй, я никогда и не думала о суициде. Но сейчас, вспоминая дни юности, а они еще только успели скрыться за горизонтом, я вижу, какая во мне таилась хрупкость, она и сейчас есть, такая, что кажется достаточно было только посильнее сжать мое запястье и нитяной волосок, на котором пульсировала моя жизнь, мог бы порваться. Помню., я прочитала один страшный, но очень увлекательный роман, забыла автора, там была героиня, о на потом сошла с ума, которая боялась птиц. А мне нравились птицы, когда они летели надо мной в небе, когда сидели на ветках, но представление, что я могу взять перистое тельце в руки вызывало, да и вызывает до сих пор, у меня содрогание. Я бы упала в обморок хотя только один раз на минуту потеряла сознания, возвращаясь в душном автобусе с пляжа/,если бы меня заставили взять живую птицу в руки. Но вот что странно, однажды мне приснилось, что в моих руках бьется птица, а я-то знаю, что это не птица — а время, мое время.

Порой, именно в такие как сейчас, высокие осенние дни, у меня возникает непонятное чувство, будто все уже прошло — что прошло? — жизнь? юность? Право, не знаю, а остальное, только снится, и этот сон прервется, но из него я вновь попаду только в сон. Впрочем, слово «сон» не совсем точно передает мои ощущения. Мое ослабленное чувство присутствия в реальной жизни, о котором так часто мне говорит Филиппов, я теперь приняла как одну из своих основных особенностей. Но я могу объяснять его и низким давлением, и астенией — то есть с помощью медицины. Но чем объяснить чувство присутствия в реальности иной, которую я с огромной натяжкой назвала «сном»? Иногда, проснувшись, я не сразу понимаю, где я. Часть моей души еще бродит по другим тропам, но где эти тропы пролегают и кто идет по ним вместе со мной, не одна ли я там, совсем одна — всего этого я не могу сказать: сторож-сознание, едва я намереваюсь вернуться сюда, к маме и тетушке, к работе, книгам и телевизору, предусмотрительно отбирает у меня ключи от ворот в другую реальность и дает мне выпить бокал напитка пробуждения — бокал забвения.

Но все последние ночи мне снятся тревожные сны — будто кто-то преследует меня, один фрагмент я запомнила: мой преследователь бежит по пустынной улице, я слышу все ближе его дыхание, но вдруг из-за угла появляется моя мама, она здорова, она идет ко мне навстречу — и преследователь исчезает…

Мне даже по лесной тропе, наверное, из-за этих снов стало страшно ходить до остановки: иду да озираясь, нет ли кого сзади…

«23 мая…

Вот сколько я не писала.

Вчера был такой теплый день.

Звонил Филиппов и сказал, что будет ждать моего к нему возвращения, ждать сколько угодно долго, ждать, ждать, ждать.

29 мая.

День сегодня совершенно летний! Как шутит Филиппов: «А ты у меня, Анна, совершенноЛЕТНЯЯ».

Вчера тоже был чудесный день, мне позвонил Дима, такой красавец-викинг, и предложил просто так проехаться с ним на его машине вишневого цвета. Что мы и сделали. Дима все время повторял: «И откуда ты взялась, такая красивая?»

Лес, точно зеленый туман, клубился по сторонам дороги. Но, свернув влево, машина понеслась мимо кладбища. И я сказала внезапно: «Останови»

— Что прогуляться по кладбищу захотелось? — Дима иронично улыбнулся. — По-моему нам туда еще рано.

— Я выйду.

— Ну ты чего с ума сошла, — миролюбиво попытался остановить меня Дима, наблюдая через плечо, как распахиваю я дверцу машины.

— Подожди меня, — попросила я, выходя.

— У меня, между прочим, уже давно отец здесь, — сердито кричал мне вслед Дима, — но я драматического театра из этого не делаю.

— Только подожди, — повторила я …

….купить цветы… Зачем?. Одной страшно… А бабкам нравится здесь стоять… Я медленно шла по центральной аллее. Могилы, кругом могилы, Господи, ну и что? Но зачем я выскочила на эту необитаемую живыми землю, пропитанную прахом? Диму разозлила…

«Кукушкина Елена Федоровна» — умерла тридцати семи лет. Тридцати семи… Значит, через десять лет с небольшим есть возможность умереть. Если не будет какой-нибудь войны Нет, тридцать семь — мало. Умереть через тринадцать лет и далее. «И далее» — сейчас любимое слово Филиппова. «Я люблю тебя и далее». Сидит в это мгновение в кухне и курит. Последнее время он курит папиросы. Сидит на кухне, в майке, в трико, вытянутых на коленях, сам себе заваривает кофе. В девятнадцать лет приехал из деревни: уши большие, щеки впалые, худой, узкоплечий, веки фиолетовые, брови черные. Красивый. Мечтатель к тому же. Ложился спать и придумывал, что станет великим…» Суматошников Василий Фомич» — сколько же ему было, когда он умер? — пятьдесят, так, плюс девять, плюс… «Отцу и мужу с вечной любовью» В наше время мало кто пишет на родных надгробиях такие слова: «С вечной любовью». А мне бы хотелось, чтобы он любил меня вечно? Он — черная певчая птица в золоченой клетке. И его жена? С маленьким клювиком, широкая, неуклюжая, домашняя, милая птичка. Прощебетавшая однажды: «Если ты уйдешь, я покончу с собой» Что держит его в клетке до сих пор? Жалость к жене? Страх свободы? «Отцу и мужу…» — свежие цветы на могиле бывшего Суматошного Василия Кузьмича… или как его там… кому это теперь важно? Безутешной вдове умершего полгода назад? Через черные глазницы вскоре прорвутся корни ангельски белой березы.