Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко Страница 58

— Любовник был, — повествовательно произнесла Марья. — А она его жена.

Лушка смотрела. Молчала. Фыркнула. Постаралась отвернуться, чтобы не хохотнуть в лицо.

— Ой, прости… Ой, не буду…

И ржала.

— Ничего смешного! — пискнул Елеонорин дискант. Обиженно. Похоже, где-то далеко Елеонора собралась реветь.

— Нет, — простонала Лушка, — нормальной мне отсюда не выйти!

— Шеф полагает, что у меня раздвоение личности, — спокойно сообщила Марья. — На почве чувства вины. Как будто можно чувствовать себя виноватой, когда муж ударился в бега от такого счастья.

— Не твое свинячье дело! — всхлипнула Елеонора. Из Марьиных глаз хлынули слезы, а лицо осталось жестоким. — У меня по закону, а ты потаскуха!

Две слезы капнули на длинные Марьины пальцы. Марья брезгливо их отряхнула.

— А как же там? — не могла понять Лушка. — Она и здесь, и — там, что ли?

— Я понравилась ей больше, чем собственная квартира, — ответила Марья.

— А это… ну… фигура-то у нее была?

— А фигура дрыхнет.

— Так выслать к едрене-фене! На законную жилплощадь! В чем проблема?

— А эта идиотка боится.

— Чего боится?

— И отсюда уйдет, и туда не попадет.

— Да ты сюда, к врачам всяким, напрасно вовсе, это к бабке какой-нибудь… Была бы моя жива… может, мне попробовать?

Марья вдруг подпрыгнула, вскочила на кровать, метнулась на соседнюю, ринулась к окну и стала биться о решетку.

Лушка оцепенело молчала. Ей хотелось биться об окно по другую сторону дома.

— Маш… — отважилась она позвать. У окна завыли. — Елеонора… — с трудом выговорила Лушка чужое слово. — Ну, я, может, и не буду… Если, конечно, пообещаешь слушаться. Прекрати рев и дай поговорить. Прекрати рев!..

У окна затихли. Время остановилось. Лушку от усталости стало валить в сон. Приблизились осторожные шаги. Марья села на кровати. Лицо у нее было измученное. Разодранные в кровь руки растерянно легли на колени.

— Протяни вперед, — сонно сказала Лушка. Руки в панике вцепились в халат. — Я же делала уже, ты же помнишь. Протяни…

Руки неуверенно оторвались от коленей и зависли перед Лушкой. Лушка провела кончиками пальцев по порезам и ссадинам. Она вся ушла в свои пальцы. Кроме пальцев, ничего в ней не было. И не было всего другого, что обычно бывает около человека. Только светлое пятно и в нем Лушкины ладони, как в легкой воде.

— Вымой… — сказало что-то, что находилось вне рук. Марья послушно направилась к раковине.

Палата вернулась на место. Стало просторно. В теле шумело, ослабевая.

— Давай попробуем, — сказала Лушка.

— Нет, — сказала Марья.

— Да почему?

— А если она действительно не вернется?

— Ее проблема.

— А я тогда кем буду?

— А сейчас ты кто?

— Это второе.

— Ты действительно спятила.

— Если думать об ответственности за свой поступок значит спятить — пусть.

— А она — думала?

— Это она. Меня это не освобождает.

— Да слышать я этого не могу! Тебя, дуру, и спрашивать не надо!

— А вот об этом давай серьезно.

— Не хочу я с тобой ни серьезно, ни как!

— Скажи-ка, это по твоей милости месяц или сколько там назад я торчала врастяжку? Ответствуй, мать моя, ответствуй. Хватит духу правду сказать? Из-за тебя?

— Может быть.

— А точно не знаешь?

— Нарочно ничего не было.

— А что было?

— Я забежала, а у тебя упражнения. А потом стойка эта… Ну, стоишь — и стой. Я и не подумала ничего по-настоящему.

— Ты хоть понимаешь, что у тебя в руках?

— Да я и так стараюсь!

— Знаешь… когда я еще смогу с тобой поговорить…

Нет! Нет! Нет! — орало в Лушке, но горло пресеклось пустотой, а тело предусмотрительно забыло, как нужно двигаться, и пережидало, когда иссякнет шквал, рожденный в неподвластных ему горизонтах. И Марья приостановилась тоже, к чему-то прислушиваясь, к каким-то своим терпящим крушение мирам, и вдруг засунула руку в изголовье кровати и вытащила общую тетрадь, толстую и в дерматиновом переплете серого цвета, и, помедлив мгновение, положила ее Лушке на колени.

— Это тут кое-что мое, — проговорила она, не глядя на Лушку. — Хорошо бы сохранить. Хотя… В общем, если что — я ее тебе подарила.

— Что — если что?.. — возмутилась Лушка, но получилось испуганным шепотом. — Ты что тут такое о себе думаешь? Да я эту психопатку…

— Замолчи! — резко оборвала Марья. — Она — это я. Каждый — я! И для тебя так же. Особенно — для тебя.

— Да я же чтоб тебе лучше… — отступилась под Марьиным напором Лушка. Смотрела растерянно и несогласно. — Для тебя!

— А для нее? — въедалась Марья. — Сможешь одинаково для меня и для нее?

— Да с какой стати? О чем эта дура раньше думала!

— А ты? Ты — раньше? — Лушка сникла. Марья добавила уже не так резко и почти устало: — У каждого свое право — и на ум, и на глупость. И есть черта, которую не надо переступать.

— Ну, понятно, — бормотнула из какого-то своего угла, как из конуры, Лушка. — Все знают лучше. У всех зудит меня переделать. Валяйте. Мне прямо невтерпеж на это посмотреть. Ну? Какая еще черта?

Марья переждала ворчание и, не принимая его во внимание, ответила:

— Граница человеческой личности, туда нельзя без согласия.

— Да неужели? Я — не моги, а в меня — будьте любезны, кто следующий!

— Кто-то должен останавливаться первым.

— Ага, это как раз я! — В глаза Лушке налились гневные слезы. Она отвернулась. Она чувствовала свое бессилие.

Они молчали долго.

— Но ведь у тебя и раньше было… Ты ведь вернешься? — проговорила Лушка.

Как на вокзале перед отходом поезда.

— Ну, наверно, — отозвалась Марья из отъезжающего окошка. — Но я не знаю, когда. Ты справишься одна?

— Я не одна, — возразила Лушка.

— То, к чему ты прикасаешься… Поклянись, что…

— Не буду!

— Поклянись, что никому во вред…

Голос Марьи прервался. Может быть, от волнения прощальной минуты, а может быть, потому, что принадлежал уже не ей.

Кому Лушке клясться? В чем?..

Лушка напряженно смотрела на маленькое взъерошенное существо, заботящееся из психушки о всеобщей людской защите от Лушкиной вредности. Да она поклялась бы хоть в чем, лишь бы Марью удержать, лишь бы та усмехалась, иронизируя над парадоксами и сама их изобретая, лишь завела бы доверительный разговор о божественных энергиях — а зачем меньше? Но лицо Марьи гасло, уплывая, раздвигалось перед чуждой убойной настырностью, и вот чужая встала, хрустко потянулась, зевнула, будто со сна, и огляделась, прикидывая, чем бы тут дальше заняться.