Отель на перекрестке радости и горечи - Джейми Форд Страница 59

Генри и сам не знал, зачем ему это надо. Или знал? Для него отель был живым воспоминанием, а отец хотел, чтобы отеля не стало, и, если его уберечь, это уравновесило бы чаши весов. Генри поедет в Китай, начнет новую жизнь. И может быть, если отель уцелеет, новая жизнь начнется и в Нихонмати. Не для него. И не для Кейко. Но должно же быть то, с чего кто-то сможет начать. Когда-нибудь в будущем. После войны. Время сотрет воспоминания о них с Кейко, и радостные и горькие, а отель сохранится. Останется на этом перекрестке горечи и радости.

На другой день Генри отправил Кейко последнее письмо. За пол года он не получил от нее ни строчки. Да и раньше писала она только о том, как ей нравится школьная жизнь — то у них бал, то вечер танцев босиком. Жизнь ее явно была полна событий. В Генри она вряд ли нуждалась.

Несмотря ни на что, Генри мечтал повидать ее. Более того, он всерьез надеялся на встречу. И кто знает, может, им вправду суждено свидеться. По слухам, многие семьи освободили еще в январе. А поскольку Минидока — лагерь для «благонадежных интернированных», Кейко вполне могла уже вернуться. А если нет, то скоро вернется. Германия вот-вот капитулирует. Война скоро закончится.

Генри не писал Кейко уже несколько недель, и нынешнее письмо не было похоже на остальные.

Он не просто прощался — он прощался навсегда. Он желал Кейко счастья и сообщал, что через несколько месяцев уезжает в Китай, и, если она в ближайшее время вернется, он готов с ней встретиться — в последний раз. У входа в отель «Панама». Генри назначил встречу в марте — ровно через месяц. Если Кейко собирается домой, то успеет получить приглашение. А если она все еще в лагере, у нее хватит времени на ответ. В конце концов, письмо — такая малость. Он до сих пор любит ее. Он ждал ее два года, что ему стоит подождать еще месяц?

Девушка на почте взяла письмо, наклеила марку за двенадцать центов.

— Она должна знать, как ты ее любишь. Надеюсь, ты ей сказал. — Она благоговейно положила конверт на стопку писем. — Надеюсь, она стоит того, чтобы ждать, Генри. Ты столько раз приходил сюда. Ей повезло, хоть она и пишет реже, чем тебе хотелось бы.

Точнее, совсем не пишет. Генри улыбнулся.

— Мы, наверное, в последний раз видимся, больше я туда писать не буду.

Девушка поникла, будто смотрела мелодраму и события приняли печальный оборот.

— Но почему?.. Говорят, из лагерей всех подряд выпускают на свободу. Может, она тоже скоро вернется домой, в Сиэтл?

Генри посмотрел в окно на людные улицы китайского квартала. Если японцы и выходят на свободу, домой возвращаются лишь немногие. Потому что возвращаться некуда. Жилье им никто не сдает. В магазинах их отказываются обслуживать. Японцам нет больше места в японском квартале.

— Вряд ли она вернется. Да и я больше ждать не могу. Через несколько месяцев я уезжаю в Кантон доучиваться. Надо смотреть вперед, а не назад.

— Доучиваться в китайской школе?

Генри кивнул, почти извиняясь. За то, что сдался, опустил руки.

— Родители должны тобой гордиться…

— Я еду не ради них. Что ж, приятно было познакомиться.

Заставив себя вежливо улыбнуться, Генри направился к выходу, в дверях обернулся и заметил в лице девушки больше, чем просто намек на грусть. Все в жизни проходит, подумал он.

Через месяц Генри, как обещал, ждал на ступеньках отеля «Панама». Теперь отсюда открывался совсем иной вид. Ни бумажных фонарей, ни неоновых вывесок парикмахерской «Удзи-Токо» и фотостудии «Оти». Их сменили ателье «Плимут» и закусочная «Каскад». И только отель «Панама» держался крепостью среди строительного разгула.

Генри отряхнулся, поправил галстук. В пиджаке было жарко, Генри снял его и положил на колени. Ветер трепал волосы, и Генри то и дело откидывал их с лица. Костюм, тот самый, что купили родители, сидел превосходно — Генри подрос, и костюм стал ему впору. В этом костюме он скоро поедет в Китай, где снова станет «особенным».

Сидя на ступеньках и глядя, как мимо, взявшись за руки, идут парочки, Генри разрешил себе потосковать по Кейко. Эту тоску он подавил в себе много месяцев назад, когда от Кейко перестали приходить письма. Он укрепился в мысли, что Кейко не вернется или — страшнее, но вероятнее — забыла его, начала новую жизнь. И тревога уступила место отчаянию. После школы, то один, то с Шелдоном, он прогуливался по Мэйнард-авеню, глядя, во что превратился некогда полный жизни Нихонмати. Когда-то он провожал до дома Кейко, садился с ней рядом, наблюдал, как она рисует, — с тех пор минула целая жизнь, чужая жизнь. И все-таки надо рискнуть, сделать напоследок благородный жест, и, когда он сядет на корабль, совесть его будет спокойна. Это последняя надежда. Лишь надежда осталась у него, а ведь господин Окабэ говорил, что надежда помогает выдержать любые испытания.

В кармане у Генри лежали отцовские серебряные часы. Генри достал их, откинул крышку, прислушался, идут ли. Идут. Скоро полдень — назначенный час. Генри глянул на свое отражение в гладком стекле часов. Он повзрослел, возмужал и — удивительное дело — стал похож на отца в юности. Часы отсчитывали секунды, далеко на заводе «Боинг» раздался дневной гудок, с судоверфи Тодда донесся сигнал к обеду.

Время пришло и ушло. Хватит ждать.

Вдруг он услышал шаги. Стук каблучков по тротуару — его ни с чем не спутаешь. Длинная тень легла на ступени, затемнила отражение в стеклышке часов, и Генри увидел: минутная и часовая стрелки сошлись — ровно двенадцать.

Она стояла рядом. В черных туфлях на каблучке, без чулок, прохладный весенний ветерок колышет длинную синюю юбку в складку. Генри не решался поднять глаза. Он так долго ждал. Он зажмурился, прислушался к городскому шуму — скрежету шин, крикам уличных торговцев, плачу саксофона за углом. Уловил аромат ее жасминных духов.

Генри открыл глаза и увидел белую блузку с короткими рукавами, в синюю крапинку, с перламутровыми пуговицами.

Наконец он посмотрел на ее лицо. И на миг увидел Кейко. Повзрослевшую, с длинными волосами, зачесанными на косой пробор, румяна подчеркивали нежный овал лица — раньше она никогда не красилась. Она шагнула в сторону, и Генри зажмурился от ударившего в глаза солнца; она снова заслонила свет, и Генри наконец разглядел ее.

Это была не Кейко.

Перед ним стояла девушка, юная, красивая, но не японка, а китаянка. Она протягивала письмо. «Мне очень жаль, Генри».

Девушка с почты. Та, с которой Генри почти два года здоровался, приходя отправлять и получать письма. Он никогда не видел ее такой нарядной.

— Письмо вернулось на прошлой неделе. Со штампом «адресат выбыл». Боюсь, она уже уехала…

Генри взял конверт: уродливый черный штамп поверх адреса, который он так старательно выводил. Чернила растеклись по бумаге, словно слезы. Генри перевернул конверт: письмо было распечатано.

— Прости меня. Знаю, так нельзя, но я не удержалась. Больно было представить, что ты сидишь, ждешь, а она все равно не придет.