Прискорбные обстоятельства - Михаил Полюга Страница 6

— И?..

Арапов смотрит на меня с того рода удивлением, с каким глядят на обставленного флажками волка: что же, крепко попался? а ну как выпрыгнет — и за глотку!

— Нет, пока ничего конкретного. В смысле — никакого компромата. Все как бы между прочим, по мелочам, — тянет он с невольно проступающим на простоватом лице сожалением: не напрасно ли впутывается, к той ли стороне пристал, а ну как волк и не волк вовсе? — Но мы ведь не пальцем деланные, наша задача — понимать с полуслова. А еще, после всей этой тягомотины, нас выпроводили, а доверенных оставили — для отдельного разговора: Деревянко, Костика, Смурного…

«Кажется, серьезно… — в моем мозгу наконец выкристаллизовывается из месива мыслей главная, и гудит, и пульсирует вместе с сердцем и наперегонки. — Но в чем причина? Из-за чего? Кому перешел дорогу? Ведь ничего в этом сволочном мире так просто не бывает!»

— Вот что, Арапов, — я медлю, как бы взвешивая каждое слово, хотя сознание сумеречно, в голове — каша, и сказать-то мне Арапову, по существу, нечего. — Вся эта бодяга, скорее всего, — проверка на вшивость. Типа: мы поставили задачу — информация засветилась, — значит, кто-то информацию слил, в управе «крот». И уже неважно, что слил — в прокуратуру… Поэтому первое: никому ни слова. Молчание — золото. Второе: поставленную задачу вам надлежит добросовестно выполнять. Третье: о выполнении и результатах первым должен знать я. Извольте купить новый стартовый пакет, а еще лучше — вместе с новым телефоном, но по мобильному не болтать, только где и когда!.. Ты-то сам нигде не засветился, парень? Может, это тебя пасут, и поэтому провоцируют — так примитивно и грубо?

У бедного опера округляются глаза и дрожат губы, он тяжело дышит — с прикладыванием руки к сердцу: мол, ни-ни, ни сном ни духом, ни в чем предосудительном не замешан! Что же, разумеется, это жестоко, но тревога, разделенная пополам, уже как бы и не тревога.

— Что думаешь делать дальше? — дожимаю я, отечески кладя руку на плечо Арапову.

— Сказано: по связям… Друзья, знакомые, женщины… Но я могу прикинуться шлангом…

Ни в коем случае! Если этот олух царя небесного о чем-либо пронюхает, значит, смогут узнать и другие. А ведь мне первому желательно дознаться: какая информация обо мне ходит по городу и, если таковая ходит — рано или поздно выплывет наружу? Что просочилось сквозь мое сито — сквозь молчание, полунамеки, жесты, неосторожные слова — и осталось незамеченным для меня, обмануло мою бдительность, из какого видимого пустяка может вырасти угроза?

И я, наклонившись к лицу опера, шепотом даю последние наставления: как будем поддерживать связь в дальнейшем, где станем встречаться, с какой периодичностью, и как поступать, если ситуация выходит из-под контроля или не терпит отлагательств.

Бедный Арапов! Сожаление о содеянном есть чувство запоздалое, сродни раскаянию, когда пути обратно уже не существует. Что значит наивность и неопытность, какой горькою стороной оборачиваются для нас привитые со старым режимом порядочность и простодушная честность! Какой-нибудь, как теперь говорят, продвинутый мент сидел бы теперь в теплом кабинете, обдумывая, как, у кого и где подсобрать на меня компромат, и мысленно вертел бы очередную дырочку на погоне. Арапов же по собственной инициативе, похоже, влип в историю: он теперь «свой среди чужих…» А находиться между двух огней, да еще с остатками совести — не приведи господи!

— Не дрейфь, Арапов! Все будет путем! — ободряюще шепчу я, как шепчут супермены в бездарных отечественных фильмах, но, судя по всему, этот шепот не придает оперу бодрости. — Зовут-то тебя как?

Володя… Его зовут Володя, он вызывает у меня обыкновенную человеческую жалость и желание облегчить его участь — отпустить восвояси. Но мое сердце неумолимо висит над пропастью, а в таких условиях жалости места нет. Топор войны вырыт, кони топчут траву и бешено грызут удила. Вперед, Арапов! Что же ты, Арапов? Эх!..

А как давеча было уютно и покойно на этом свете: утро, февраль, снег! «Покой нам только снится…» Мало того что мы в муках рождаемся и умираем, — жизнь показывается для нас то с белой, то с черной стороны. Для чего это нужно? Чтобы душа не сморщилась от лени и не прилипла к желудку? Или мы, потомки тех, кого свергли из рая на грешную землю, обречены на страдания и грязь, дабы неповадно было вкушать запретный плод без Божьего соизволения?

Я гляжу с искренним сожалением, как вприпрыжку, заплетая ногами, скрывается за пеленой снега Арапов, и представляю в своей руке пистолет, щурюсь на убегающую спину сквозь мушку и, все так же сожалея, нажимаю на воображаемый курок: бац!..

И следом подступает откуда-то изнутри пустота, и всасывает в себя, точно вакуум, и полонит все и вся: сознание, мысли, ощущения, чувства… Господи боже мой! Господи, Боже мой! Что, о чем, для чего? Как неспокойно сразу и одиноко! Неспокойно — потому как мерещится за деревьями кто-то, глядит, сдерживая дыхание, отслеживает каждый шаг. Одиноко — потому как один на один со всем миром и спасение от этого мира — ты сам. И еще — вступает в действие притча о цепи и собаке: то ли ты держишь собаку на цепи, то ли она держит тебя…

Еще секунду-другую я топчусь на детской площадке, промелькивают в памяти пьющие из бумажных стаканчиков женщины, зримо и явственно — кровавая полоса помады по мятому бумажному краю, — и тут на меня накатывает неизъяснимое желание выпить, надраться и забыть обо всем.

«Ни в чем не виноват… Не за что так меня… Какая же гнида, а?!»

Но уже проскальзывает и иное: какие-то случайные и неслучайные лица, застолья, машина в гараже, дача на кудрявой опушке… В этом мире не бывает невиноватых! Каждый хотя бы раз оступается. Как говорят англичане, «у каждого свой скелет в чайном шкафу». Вот только наказывают далеко не многих — в основном за украденный доллар, а «…украдешь миллион — сделают сенатором».

Тут одиночество становится и вовсе невыносимым. Я оглядываюсь вокруг — все снег да снег, вот уж несет, прости господи, и оттого деревья в парке, сооружения и убогие скульптуры павшего соцреализма — сумеречные, размытые, как бы высовывающиеся на минуту-другую из небытия. Прочь, прочь! Я иду, оскальзываясь, неуверенно переступая через припорошенные неровности асфальта, не зная, куда и зачем. Недавней февральской тоски нет и в помине — есть давящий ком в том месте, где должно находиться сердце, и ощущение полной потерянности в пространстве.

А что же Арапов? Как и не было никакого Арапова, словно сквозь землю провалился этот Арапов. Может быть, привиделся, думаю я в поисках успокоительной отдушины, может, это проклятый февраль своим нежданным снегопадом навеял на меня необоримую душевную смуту? Но тогда… так бывает, по правде говоря, когда крыша едет. А ведь едет голубушка, как едет!..

Экая мерзость, или попадалось слово еще гаже: экая мерехлюндия!

Однако нехорошо, не по-доброму устроена наша жизнь. Какой-нибудь сумеречный дурак изрек бы: непредсказуемо, — но мне судьба представляется распечаткой электрокардиограммы, где взлеты и падения означают жизнь, прямая же адекватна смерти. Все хорошо бывает только при отключенном сознании, в психиатрической больнице, в тесно очерченном пространстве — да и там вдруг захочется чего-то эдакого, какого-нибудь аленького цветочка. Но с другой стороны, неудовлетворенность, неприятность, беда для человека — некий жизненный стимул, позыв к движению, необходимость выказывать сопротивление, стремиться дальше и дальше.