Дорога перемен - Джоди Пиколт Страница 6

И только когда он произносит эти слова — чудовищные слова! — я чувствую, как мои ногти царапают его кожу, оставляя следы. Лишь тогда я чувствую боль, которая словно кровь бежит от костяшек пальцев к запястьям и дальше в живот.

Никогда не думала, что может быть что-то хуже того случая, когда Оливер меня ударил; когда я забрала своего ребенка и бросила мужа, — событие, которое закончилось тем, что Ребекка попала в авиакатастрофу. Я верила, что для того и нужен Бог, чтобы подобные ужасы не случались с одним и тем же человеком дважды, чтобы предотвращать их. Но к такому я готова не была: я сделала то, что поклялась себе никогда не делать; я превратилась в собственный кошмар.

Я бросаюсь мимо Оливера и сбегаю вниз по лестнице. Боюсь оглянуться назад, боюсь заговорить. Я потеряла над собой контроль.

Из кучи грязного белья я быстро хватаю старую рубашку Оливера и шорты. Нахожу ключи от своей машины. Достаю открытку с адресом Джоли и покидаю дом через боковую дверь. Не оглядываясь, я захлопываю дверь и в одном бюстгальтере и трусиках забираюсь в прохладное нутро своего старого автомобиля с кузовом универсал.

От Оливера сбежать легко. Но разве от себя сбежишь?

Провожу рукой по кожаному сиденью, вонзаю ногти в выемки и дырочки, которые образовались с годами. В зеркало заднего вида я вижу свое лицо, но с трудом могу его разглядеть. Через несколько секунд я понимаю, что кто-то дышит со мной в унисон.

На коленях у дочери небольшой чемодан. Она плачет.

— Я все взяла, — говорит она.

Ребекка берет меня за руку — за руку, которая ударила ее отца, ударила собственного мужа. За руку, которая воскресила умершие и похороненные конфликты.

Когда мне было десять лет, родители решили, что я уже достаточно взрослая, чтобы ходить с папой на охоту. Каждый год, когда наступал сезон охоты на гусей, когда на деревьях начинала золотиться листва, мой отец становился совершенно другим человеком. Он доставал из сейфа дробовик, чистил и смазывал его, вплоть до внутренности дула. Он ездил в муниципалитет, чтобы получить лицензию на охоту — штамп с изображением такой красивой птицы, что мне хотелось расплакаться. Он постоянно говорил о гусе, которого он принесет и мы зажарим его на ужин, а потом субботним утром возвращался с пушистой серой птицей и показывал нам с Джоли, куда попала пуля.

Мама заглянула ко мне в спальню в четыре утра и сказала, что если я собираюсь идти охотиться на гусей, то пора вставать. За окнами стояла кромешная мгла, когда мы с папой вышли из дома. На папином «форде» мы поехали в поле, которое принадлежало кому-то из его приятелей и на котором хозяин летом выращивал зерновые, — папа сказал мне, что гуси больше всего любят зерно. Поле, где всего несколько недель назад колосились стебли намного выше моего роста, скосили, и сейчас в память о лете остались только подушки из пыли между стерней.

Папа открыл багажник и достал кожаный чехол, где лежало ружье и смешные гусиные манк´и, которые мы с Джоли использовали в качестве барьера, когда играли в полосу препятствий. Отец расставил манки по полю, потом из сена соорудил для нас маленькое укрытие.

— Сиди здесь, — велел он, — и не дыши. Даже думать не смей о том, чтобы встать!

Я, по его примеру, присела на корточки и стала наблюдать, как солнце окрашивает небосвод, как медленно наступает воскресенье. Я считала пальцы, сидела тихо и едва дышала, как мне и было сказано. Время от времени я бросала взгляд на отца, который покачивался взад-вперед на каблуках и рассеянно поглаживал ствол ружья.

Примерно через час у меня разболелись ноги. Мне хотелось встать и пробежаться, избавиться от этого одуряющего чувства, которое охватывает человека, когда он не выспался. Но я не решилась. Оставалась абсолютно неподвижной, даже когда захотелось в туалет.

Когда наконец прилетели гуси (а по словам отца, ожидание никогда не затягивалось так надолго), давление на мочевой пузырь от сидения на корточках стало невыносимым. Я терпеливо ждала, пока гуси попасутся на поле, а потом закричала:

— Папа! Я хочу писать!

Гуси с оглушительным шумом взметнулись в воздух, сотни крыльев бились, как одно сердце. Я никогда ничего подобного не видела — такого количества серых крыльев, которые, подобно туче, закрыли небо, — и подумала: «Вот почему отец хотел, чтобы я пошла с ним на охоту».

Но отец, которого я испугала своим криком, упустил возможность подстрелить гуся. Он выстрелил дважды, но промахнулся. Ко мне он не поворачивался, даже слова не сказал — и я поняла, что меня ждут большие неприятности.

Мне разрешили пойти в лесок, граничащий с полем, чтобы справить нужду, но я была поражена, что папа не дал мне ничего, что напоминало бы туалетную бумагу, — я натянула трусики и комбинезон, чувствуя себя грязной. Я молча уселась в своем укрытии. Вот сейчас намного лучше. Папа пробормотал себе под нос:

— Я готов был тебя убить.

Мы прождали еще два часа, слушая грохот выстрелов в нескольких километрах от нас, но больше гусей не видели.

— Ты все испортила, — произнес папа, сохраняя удивительное спокойствие. — Ты понятия не имеешь, что такое охота.

Мы уже собрались сворачиваться, как над нашими головами пролетела стая ворон. Отец вскинул ружье и выстрелил — одна черная птица, взмахивая крыльями, полетела вниз. Она кругами прыгала по земле — отец отстрелил ей кончик крыла.

— Зачем ты это сделал, папа? — прошептала я, глядя на ворону. Я-то думала, что цель охоты — съесть трофей. Ворон не едят.

Отец поднял птицу и отнес ее подальше. Я с ужасом наблюдала, как он скрутил вороне шею и бросил ее наземь. Когда он вернулся, на его лице играла улыбка.

— Расскажешь маме — и я всыплю тебе по первое число, поняла? И брату тоже ничего не говори. Это останется между мною и моей большой девочкой, договорились?

И он осторожно зачехлил все еще дымящееся ружье.

— Ладно, — говорю я, — я знаю, что мы будем делать.

Поправляю зеркало заднего вида и выезжаю из города на автостраду, ведущую к пляжу в Ла-Йолла. Ребекка, чувствуя, что путь предстоит неблизкий, опускает окно и высовывает в него ноги. Миллион раз я уже говорила ей, что так ездить опасно, но, с другой стороны, сейчас я даже не уверена, что ей вообще небезопасно оставаться рядом со мной, поэтому делаю вид, что ничего не замечаю. Ребекка выключает радио, и мы слушаем скрип и шуршание старого автомобиля. Соленый воздух свистит над передними сиденьями.

Когда мы приезжаем к публичному пляжу, заходящее солнце из-под нависшей тучи, растянувшейся, как гамак, заливает алым небосвод. Я паркую машину у тротуара, идущего вдоль пляжа, наискосок от играющих на закате в волейбол. Семеро парней — я бы не дала ни одному больше двадцати — выгибаются и тут же пикируют вниз на фоне океана. Ребекка с улыбкой смотрит на играющих.