Книга иллюзий - Пол Остер Страница 6

Сбавить темп – не такая уж плохая идея. Это поможет отчасти снять стресс.

Но стресс – это как раз то, что мне необходимо. Стоит мне расслабиться, и от меня останутся рожки да ножки. Я развалюсь на сотню мелких осколков, которые уже никогда не склеить.

Я произнес это с такой горячностью, и в моем голосе прозвучали нотки такого искреннего безумия, что доктор Сингх, кажется, улыбнулся – или попытался подавить улыбку. Но это ведь не входит в наши планы? сказал он. Раз уж вам так приспичило лететь – летите. Только договоримся – в один конец. На этой странной фразе он вытащил из кармана ручку и нацарапал в своем блокноте какие-то иероглифы. Вот, сказал он, отрывая верхний листок и передавая его мне. Ваш билет авиакомпанией «Ксанакс».

Никогда не слышал.

Ксанакс. Сильное и опасное снотворное. Принимайте, мистер Зиммер, строго по назначению, и вы превратитесь в зомби, в неодушевленное существо, в бессознательный комок плоти. С этой подзарядкой вы перелетите через материки и океаны и даже не почувствуете, что побывали в воздухе, это я вам гарантирую.

К полудню следующего дня я был в Калифорнии. А еще через двадцать часов я уже занимал место в приватном просмотровом зале Тихоокеанского киноархива, чтобы посмотреть очередные комедии Гектора Манна. «Танго с осложнениями» оказалось едва ли не самым эксцентричным и искрометным из его фильмов; «Дом и очаг», напротив, был одним из наиболее сдержанных. Этим картинам я посвятил две недели с лишком: каждое утро к десяти часам, как штык, я приходил в архив, а когда он был закрыт (в Рождество и на Новый год), я продолжал работать у себя в номере, читая специальную литературу и систематизируя записи в преддверии следующего этапа моего путешествия. 7 января 1986 года я проглотил чудо-пилюли доктора Сингха перед прямым рейсом Сан-Франциско – Лондон: «Кататония-экспресс», шесть тысяч миль нон-стоп. На этот раз требовалась большая доза, однако из опасения, что и она не поможет, перед самой посадкой я принял лишнюю пилюлю. Не следовало, конечно, нарушать инструкцию, но страх проснуться в середине полета был таким цепенящим, что в результате я чуть не уснул навеки. В моем старом паспорте есть штамп, доказывающий, что восьмого января я ступил на британскую землю, но спрашивать меня о том, как я приземлился, как прошел через таможню, как добрался до отеля, бесполезно. Я проснулся девятого января в незнакомой кровати, и с этого момента жизнь моя возобновилась. Такого со мной еще не случалось – я был в нетях целые сутки.

Оставалось четыре фильма – «Ковбои» и «Мистер Никто» в Лондоне; «Марионетки» и «Бутафор» в Париже, – и я отдавал себе отчет в том, что другого случая их увидеть у меня не будет. Я всегда мог при необходимости вернуться в американские архивы, но еще раз слетать в Британский киноинститут или парижскую Cinematheque – нет уж, увольте. Я сумел-таки вытащить себя в Европу, но больше чем на один раз моего героизма точно не хватило бы. По этой причине я там порядком пересидел, в общей сложности почти семь недель, ползимы, закопавшись в норе, как какой-нибудь дикий пещерный зверь. Если до сих пор я был просто скрупулезен и добросовестен, то теперь мой проект обнаружил настоящую страсть, одержимость, граничащую с навязчивой идеей. Видимой частью айсберга было желание изучить, постичь природу фильмов Гектора Манна, но, в сущности, дело-то не в нем, а во мне, я учился бить в одну цель, держать в уме один-единственный предмет. Я превратился в маньяка, но только так я мог выжить и не рассыпаться на мелкие осколки. По возвращении в Вашингтон в феврале месяце я завалился спать в аэровокзальной гостинице, чтобы очистить голову от дурмана ксанакса, а поутру, не теряя времени, забрал свою машину с долгосрочной парковки и двинул прямиком в Нью-Йорк. Вернуться в Вермонт я был пока не готов. Чтобы писать книгу, надо было затвориться в четырех стенах, и если существовал на свете город, который в наименьшей степени действовал мне на нервы, то это был Нью-Йорк. Пять дней я потратил на поиск жилья в Манхэттене и ничего не нашел. Это был пик уолл-стритовского бума, еще ничто не предвещало обвала, который случится меньше чем через два года, в восемьдесят седьмом, и съемные квартиры были наперечет. В конце концов я перебрался через мост в район Бруклин-Хайтс и там снял первое, что мне показали, – квартиру с одной спальней на Пьерпонт-стрит, которую как раз в то утро выставили на рынок. Квартира была дорогая, мрачноватая и неудачно спланированная, но я счел, что мне повезло. Купив в одну комнату матрас, а в другую – письменный стол и стул, я переехал в свое новое жилище. Аренда была на год, с первого марта. И с этого дня ведет отсчет моя книга.

Еще до фигуры в глаза вам бросается лицо, а до лица – тонюсенькая черная полосочка между носом и верхней губой, подрагивающая ниточка озабоченности, метафизическая скакалка, порхающее волоконце легкого замешательства. Гекторовские усики – это сейсмограф, регистрирующий его внутреннее состояние, они не только вызывают смех, они рассказывают вам, о чем он в данную минуту думает, обнажают механизм мыслительного процесса. Работают и другие элементы – глаза, рот, отточенные в своей продуманности пошатывания и спотыкания, но усики – главное средство коммуникации, и хотя это язык без слов, все эти подергивания и подрагивания так же понятны, как сообщение, переданное азбукой Морзе.

Все это было бы невозможно, если бы не камера. Интимное общение с говорящими усиками – исключительная заслуга объектива. Во всех фильмах Гектора, когда в какой-то момент общий или средний план сменяется крупным, его лицо заполняет весь экран, и с исчезновением окружающей среды усики становятся центром мироздания. Они оживают, а так как Гектор в совершенстве владеет работой лицевых мускулов, его усики, кажется, живут своей жизнью – такой маленький червячок со своими рефлексами и желаниями. Чуть сдвигаются уголки рта, едва заметно подрагивают ноздри, но в целом, пока усики совершают свои невероятные кульбиты, лицо остается неподвижным, и тут вы вдруг узнаете, как в зеркале, себя – ведь именно в эти мгновения, обнажая общечеловеческое, Гектор отражает нас такими, какими мы бываем только сами с собой. Эти крупные планы отводятся для узловых моментов истории, передающих максимальное напряжение или удивление, и они никогда не длятся больше четырех-пяти секунд. Когда это происходит, все останавливается. Усики произносят свой монолог, и в эти сокровенные мгновения действие отступает на задний план и вперед выходит мысль. Мы легко прочитываем все, что хочет нам сказать Гектор, как если бы это было написано печатными буквами на экране, и, пока монолог не кончится, мы видим их так же ясно, как дом, пианино или торт, расплющенный о чью-то физиономию.

Шевелящиеся усы – признак думающего мужчины. Неподвижные усы – не более чем орнамент. Усики Гектора – это понятие одновременно географическое и социальное, они определяют его образ в глазах окружающих, и так как эта блестящая узюсенькая щеточка не может принадлежать никому другому, всем сразу понятно, кто скрывается за этой смешной порослью. Перед нами латиноамериканский щеголь, бронзовокожий стервец, знойный любовник, в чьих жилах течет горячая кровь. Добавьте к этому зачесанные назад, набриолиненные волосы и неизменный белый костюм, и вы получите помесь франта и сердцееда. Таков зрительный код. Все считывается с первого взгляда. А поскольку в этом мире, с его минами-ловушками вроде незакрытого канализационного люка или взрывающейся сигары, за одной неприятностью неизбежно следует другая, в ту же минуту, когда на улице появляется мужчина в белом костюме, вы уже знаете: ничем хорошим это для него не кончится.