Алжирские тайны - Роберт Ирвин Страница 6

Я невпопад объяснил, что данный сектор Сахары отнюдь не так хорошо защищен от любопытных глаз, как может показаться. Над пустыней целыми днями кружат самолеты-корректировщики «Пайпер каб», высматривающие бойцов ФНО, пытающихся просочиться к нам в тыл южнее линии Мориса. Кроме того, здесь попадаются мусульмане из вспомогательных войск, бедуины, а иногда — и сумевшие проникнуть сюда бойцы Национально-освободительной армии. Короче, уединиться ради любовных утех верхом на верблюде не так-то просто.

— Да брось ты! Я просто пошутила.

В мою комнату в форте она пришла впервые. Нашу связь мы тщательно скрываем, ибо, по мнению Шанталь, если никто не догадается о наших близких отношениях, мы будем оказывать большее влияние на комиссию по безопасности. Лучше, если во время дискуссий наши голоса будут восприниматься независимыми друг от друга.

Ее согласие прийти сегодня на свидание меня немало удивило, ведь в Форт-Тибериасе она уже начала флиртовать с другими офицерами, и на совещаниях комиссии мы теперь и вправду говорим двумя независимыми голосами. На этих совещаниях Шанталь все чаще критикует методы моей работы и ее неутешительные результаты. Слишком много документов, слишком много кропотливого труда, и никто, кроме меня, не может в этих документах разобраться.

Некоторое время мы молча лежим на кровати, смотрим на медленно вращающийся под потолком огромный вентилятор и пьем из горлышка мартини. Потом Шанталь заводит речь о первом — ныне втором — пункте завтрашней повестки дня (о новом первом пункте ни она, ни полковник наверняка не скажут ни слова). Откинувшись на подушки, я пристально разглядываю говорящую и размышляющую Шанталь. Она отличается той красотой, что, согласно моей личной классификации — возможно, неточной, — называется фашистской. На свете много молодых американок, похожих на Шанталь, — крепкие зубы, волевой подбородок, крупные черты лица, большая грудь кормилицы, оздоровительная диета, самоуверенность, основанная на родительской любви и хорошем заработке.

Я пытаюсь снова притянуть ее к себе, но она продолжает разглагольствовать о повестке дня треклятого совещания по безопасности. Вопрос о возможном существовании предателя внес в повестку дня именно я, и именно я убедительно доказывал полковнику, что ни один из офицеров, даже самых старших — особенно самых старших — по званию, не может быть вне подозрений. Экстравагантность полковника Жуанвиля граничит с безумием: его не возмутил даже мой намек на то, что благодаря своим странным идеям он входит в круг подозреваемых. Капитан Кольбетранц — один из тех немногих, что прошли путь от рядовых до офицеров, — будучи эмигрантом из Восточной Германии, вполне может оказаться советским шпионом. Капитан Делавин — интеллектуал. Одному Богу известно, что на уме у тех, кто читает «Монд». Капитан Ивто — офицер чрезмерно деликатный, типичный консерватор. Не исключено, что втайне он категорически против испытания ядерной бомбы, которое вскоре должно быть проведено в Реггане, и против новой деголлевской «ударной силы». Майор Лакан — это уже тень человека. Свою душу он оставил в Дьен-Бьен-Фу. Достаточно бегло просмотреть список вероятных подозреваемых, чтобы понять, почему Франция проиграет эту войну.

— Ты меня подозреваешь, да? — спрашивает Шанталь.

— Нет, моя подозрительность имеет пределы.

Однако своему ответу я заботливо придаю едва заметную нотку неуверенности, ибо постоянно стараюсь слегка выводить Шанталь из равновесия. А если она меня попросту дурачит, то, по правде сказать, на данном этапе вскружить мне голову ей пока не удалось. Присущий мне склад ума позволяет придерживаться двух мнений — обо всем. Я вижу, что Шанталь — дивное создание, но, любуясь ее телом, одновременно нахожу, что оно вызывает у меня отвращение. Большие груди, жирок на бедрах, чрезмерная полнота, большие глаза, которые можно было бы принять за медуз, отделись они вдруг от тщательно намазанного лица, запахи — привлекательные и отталкивающие. Я повидал так много плоти в иных условиях — умерщвленной электрическим током, обуглившейся, утопленной, расчлененной и дурно пахнущей, — что мое отношение ко всякому человеческому телу не может не быть двойственным. Должно быть, это характерно для всех, кто служит в Алжире.

В отношении темперамента и политических взглядов между мною и Шанталь тоже огромная пропасть. Здесь достаточно отметить, что политические воззрения Шанталь соответствуют «политике лопаток». Так она сама мне их охарактеризовала. Дрожь, которая пробегает между лопатками вверх по спине, вызывает покалывание в затылке и доводит ее до слез, — эта дрожь и определяет ее политические убеждения. Политическая дрожь возникает редко и неожиданно, однако ее внешние проявления крайне важны. Пение марсельезы в ночном клубе, спаги, [2]легким галопом скачущие на параде, чудом выживший ребенок, которого извлекли из-под обломков после взрыва, устроенного террористами из ФНО, — и тому подобное. Мои суждения о политике более логичны.

К тому же существует ее сословие. Я к ее сословию не принадлежу. Да и кто принадлежит? В Алжире — только члены «ста семей». Де Серкисяны владеют виноградниками, оливковыми рощами, табачными плантациями, бокситовыми рудниками и одним казино. И хотя Шанталь производит впечатление легкомысленной любительницы шампанского и «ягуаров», на самом деле она женщина интеллигентная и много читает. Я от всего этого не в восторге. С реальным делом это несовместимо. В конце концов, именно интеллигенты — университетские профессора и журналисты — парализуют нынешнее военное наступление. Французы сдадут Алжир после того, как проиграют ряд споров в кафе. А пока интеллигенты продолжают трепаться, с обеих сторон гибнет множество солдат. Они гибнут понапрасну. К этому я отношусь серьезно.

Возможно, в пользу Шанталь говорит лишь то, что в основном ей нравятся книги о людях дела либо таковыми написанные: «Ночной полет» Сент-Экзюпери, «В стальных грозах» Юнгера, «Под двумя флагами» Уиды. Но больше всего подкупает в ней ее любовь к «Трем мушкетерам». Шанталь помнит все их приключения наизусть. Она рассказывала мне, что в день первого причастия дала перед алтарем тайную клятву прожить жизнь точно так же, как прожил бы ее д’Артаньян — будь д’Артаньян женщиной, живущей во Французском Алжире.

Некоторое время я лежу молча и думаю о том, какие бы привести полковнику аргументы в пользу того, что предатель прибыл в Форт-Тибериас лишь на днях и что этот предатель — Шанталь. Уже больше года она имеет доступ к большинству документов, касающихся оперативной обстановки в пустыне. Она встречалась с Мерсье. Фамильное имущество не было гарантировано от вымогательства со стороны ФНО…

Мы продолжаем лениво обсуждать окончательный список подозреваемых, хотя определение «окончательный» в данном случае вряд ли уместно. В армии полностью сформировавшийся предатель — в отличие от какого-нибудь интеллигентного, совестливого офицера-либерала — на этой войне встречается столь редко, что к обеспечению внутренней безопасности здесь, в форте, как, впрочем, и в Лагуате, и в Тизи-Узу, стали относиться просто наплевательски. Почти все офицеры знали или могли бы узнать о поездке аль-Хади в Алжир и об установленной за ним слежке. Большинство знали о готовящейся атаке на Бани-Фадль и — опять же — могли бы узнать о мерах по охране трубопровода. С точки зрения безопасности, наибольшую тревогу вызывает вот что: почти все военнослужащие в Форт — Тибериасе — и офицеры, и сержанты, и рядовые — имеют довольно четкое представление о том, что происходит в тридцати милях к югу, в Реггане, и каким образом ФНО могла бы сорвать ядерное испытание. Даже если опасения, что существует сформировавшийся предатель, будут признаны необоснованными, все равно дезертирство из Легиона — явление довольно распространенное, а беглые легионеры зачастую предпочитают начинать новую жизнь на гражданке с продажи своей биографии газетчикам. Поначалу я предполагал, что трое штатских и майор-десантник, которые намерены присутствовать на завтрашнем совещании, занимаются подготовительными мероприятиями в Реггане, но теперь то, как старательно Шанталь и полковник избегают обсуждения данного вопроса, заставляет меня в этом усомниться.