О суббота! - Дина Калиновская Страница 6

Клара, наверное, сто раз перечитала письмо. После каждого прочтения говорила:

— Я бы тоже не отказалась от санатория! — И с застенчивостью прикрывала рот, как-будто говорила что-то не совсем приличное для дамы.

Кондитер Гутник не хотел отдавать Клару, пока не выдаст старшую дочь Хаю. Семь лет, как Иаков Рахили, дожидался Моня своей Клары. Только на седьмой год — над Соломоном уже смеялись — Гутник дал горькое согласие, отчаявшись добыть в дом второго жениха. Будь его, Соломонова, воля, он, между прочим, жалея старика и мечтая об огромной семье, взял бы за себя в конце концов обеих. Ведь Хая так и не вышла замуж, бедняжка. Моня почему-то всю жизнь, особенно после смерти тестя, чувствовал себя перед ней виноватым. Наверное, он и был виноват, иногда думал он. Недаром Хая с самого начала их родства гордо установила и жестко держала дистанцию, которая подчеркивала его перед ней виноватость. Всю жизнь с ней было непросто. Как полагается незамужней родственнице, она помогала женским трудом семье младшей сестры, исполняла тысячу разных поручений, иногда унизительных, вроде того, когда нужно было продать на толкучке поношенные вещи. Но взамен Хая не принимала ничего. И немало крови им перепортила своим гонором. Она раздражалась и долго не приходила, если Моня с Кларой позволяли себе вольность и портили день ее рождения дорогим подарком. Хая служила им, но только потому, что ей так нравилось, и не намерена была получать плату. В свой день рождения она, если хотела, сама приходила к ним с угощением. Она никогда не болела и ни от кого не зависела. Она не выносила ничего неточного и своим одиночеством тоже желала владеть абсолютно.

Да, Хая не вышла замуж, но зато!.. Сейчас она жила в Кишиневе. И вот если Моня перед Хаей в чем-то неясном и виноват, то Хая вполне определенно отомщена. Именно она вынянчила Наташу и Володичку и продолжала жить с ними, его внучатами… Такой поворот.

В открытое по-летнему окно на минуту вплыла и затихла знакомая вечерняя мелодия — телецентр заканчивал работу.

Моня погасил ночник, по потолку потекли тени улицы, над головой заныл одинокий комар, во дворе кто-то кому-то негромко свистнул.

— Моня, ты спишь?

— Нет!

— Моня, напиши завтра Гуточке, пусть скажет, что нужно Наташе и Володичке. И тогда ты напишешь своему брату. В Америке все есть.

— Не выдумывай, спи!

«Да, — думал он, — но что же все-таки сказать Грише, — думал он, — когда Гриша встанет на пороге?»

Утром пришло решение.

— Ты полагаешь, сукин сын, — скажет старший брат, — как только ты удрал в свою Турцию, я сразу же швырнул вожжи в пылающую печь? Ты так полагаешь? Но ты ошибаешься. — И снимет подтяжки и влупит ему подтяжками, как следует.

И будет то, что надо.

Саул Исаакович теперь по два и по три раза в день бывал у сестры, чтобы не пропустить Гришиной телеграммы. Как-то пасмурным утром он вышел из дома, оглядел мокрую после ночного дождя улицу в одну сторону — до Суворовских казарм и в другую сторону — до решетки у обрыва, за которой мерцало море, увидел матроса, болтающего по телефону-автомату, увидел фургон со свежим хлебом у булочной и мотороллер с прицепом, нагружаемый у пивной пустыми бутылками, увидел клочья темной тучи над улицей, и с такой решительностью направился в парк искать партнера для игры в домино, словно Гриша шел с ним и спешили они на другой конец местечка драться с тамошними.

В парке по набережной аллее, по той ее стороне, где не росли большие деревья, но зато через низкий парапет было видно все, что делалось в порту, прогуливался единственный человек в шлепанцах и халате, больной из госпиталя, крайнего в переулке дома. Саул Исаакович пошел вдоль парапета. Коробка с домино постукивала в кармане.

На итальянское судно грузили тюки столь внушительных размеров, что кран мог закладывать в сетку штуки по четыре, не больше. Размышляя о том, хлопок ли это или пенька, а возможно, и валенки на экспорт, любуясь величавыми действиями кранов, прислушиваясь к приятному, почти музыкальному клацанью металла в порту, наслаждаясь мокрыми запахами парка, Саул Исаакович дошагал до крепостной башни. Возле крепости, вернее, возле уважаемых остатков ее обнаружилось, что ходячий больной исчез. Непонятно было, куда он исхитрился деться: впереди аллея была совершенно пустынна.

Пришло в голову пожить некоторое время одиноко где-нибудь в шалаше, чтобы не было поблизости людей, но были бы звери и птицы. А он бы в своем шалаше просыпался до рассвета и слушал бы птиц. Саул Исаакович подумал и помечтал немного уже не о шалаше, а о неторопливой бесцельной ходьбе по дорогам, налегке, с узелком, помечтал о ночевках в стогу или под кустом, помечтал о воде прямо из реки. Дул ветер и было сыро нездоровой сыростью. В парке не появлялся никто. Саул Исаакович властвовал над мокрыми деревьями — они шумели сейчас для него одного, над памятью о турках, построивших некогда крепость, над влажным воздухом, наслаждался своей властью и обдумывал подробности возможного бродяжничества.

Конечно, в Ясные Окна он придет непременно. И найдет сарай, где его и покойного теперь Мишу Изотова и Галю Сероштаненко держали под замком. Была осень двадцать первого года. Они шагали от села к селу, три товарища из отдела агитации, три кожаные тужурки. Они несли с собой плакат и три выступления единого смысла и содержания: не бояться банд, поскольку все ликвидированы, сеять на новых землях, поскольку земля — крестьянам, доверять Советам.

Саул лежал на полу скорчившись, поднялся жар во всем теле, рана в паху адски болела, но сознание он больше не терял. Когда оглядывался, видел одно и то же: Галю под окном, молчаливо нянчившую отрезанную свою косу, и Мишу с разбитым лицом.

Вокруг них вчера стояли в кольцо. Было произнесено слово «шпионы», грянул тот самый удар ятаганом в пах…

Среди ночи женщина отперла сарай и прошептала в щелку: «Бричку залыште потом на станции». В Константиновке горело, в Вишневом тоже горело, там стучал пулемет.

— Это Тютюник, — сказал Миша. — Кто считает, что он всякий раз уходит в Румынию, тот в корне ошибается.

Начал моросить дождь, а туча с моря несла, по-видимому, настоящий ливень, но Саул Исаакович не уходил — так важно было для него свободное чувство, которое давал разомкнутый горизонт и одиночество. Он не забыл о ходячем больном, он понимал, что человек, сумевший провалиться под землю, сумеет и выйти из нее, но надеялся, что тот не будет торопиться. Он хотел без помех додумать и дочувствовать план путешествия до конца, зная, как недолго сползти с одной хорошей мечты на другую. Нетвердым стало его внимание к делам и решениям после ранения в Ясных Окнах.

«Найти сарай, — решил он. — Надо найти тот сарай, как находят забытую могилу. И постоять у могилы счастья с Ревеккой, у могилы ее молодой смешливости, у могилы простых отношений с друзьями, равноправия среди мужчин, покровительства над женщинами… А потом пойти по краю дороги или совсем без дороги. Идти и идти…»