Ночник - Денис Драгунский Страница 6

И тут она добавляет, что я бездельник.

– Бездельник?

– Да, да, бездельник. Если бы не твое (она со мной на «ты») безделье, ты бы даже со своими скромными способностями написал десять, пятнадцать, двадцать серьезных книг! Где эти книги? Ты не желаешь трудиться! Ты, когда жена уходит на работу, ты тут же хватаешь чашку сладкого чая, кусок хлеба с маслом и до обеда читаешь Чехова – в тысячный раз.

– А вы откуда знаете?

– Я все про тебя знаю, – говорит она. – До последней капельки.

Кто она? Какое она право имеет? Откуда знает? Я просто задыхаюсь от возмущения.

Читаю объявление в газете: «Секрет вашего успеха-в вашем IQ. Уникальное предложение: услуги по быстрому и надежному повышению IQ! Результат в день обращения!»

Разговариваю с Олей по-русски и по-английски, попеременно.

Она меняется в зависимости от языка.

То на ней кофточка и юбка в мелкий цветочек в стиле Laura Ashley (деревенско-провинциально-старомодный стиль, рюшечки и кружавчики, «веселенький ситчик») – когда по-английски.

То просто закутана в одеяло – когда по-русски.

А на столе лежит бисерная салфетка, очень яркая.

Переодеваюсь, меняю одежду, но ничего интересного.

То не та рубашка, то не тот пиджак, галстук…

Думаю, как лучше – серый пиджак и черные брюки, или черный пиджак и джинсы, или светлые брюки, или просто без затей – костюм. Но тогда какая рубашка, и еще – с галстуком или без. Когда без галстука, то воротник слишком торчит, выбивается из-за ворота пиджака, ездит туда-сюда. А с галстуком – слишком пошло. И вот так – очень долго. Устал ужасно.

Как будто со стороны наблюдаю что-то похожее на инсценировку русской классики.

Но именно «со стороны», а не из зрительного зала. И не просто кусок старинной жизни, в котором я принимаю участие. Нет, именно наблюдаю.

Женщины в длинных платьях. Седобородый мужчина.

Он хворает, но не хочет ложиться в постель, не хочет звать докторов. Потом всё-таки приходит доктор, тоже по-старинному одетый, в сюртуке. Вообще всё кругом темно-коричневое, только белым сияют манжеты.

Женщины шепчутся с доктором, мужчина вопросительно и жалобно смотрит на них.

У меня в голове одна мысль: «Вот сейчас я догадаюсь, что это такое. Сейчас я пойму, что это за сцены, откуда, из какого произведения. Но только бы не «Смерть Ивана Ильича»! Только бы не «Смерть Ивана Ильича»!»

Несколько раз у меня в ушах звучит это название.

Так и осталось непонятно, что это такое. Но у меня остается надежда, что это – другое, не то, не самое страшное.

Очень короткий и опять неприятный разговор.

Опять – потому что это продолжение или даже повторение сна 27 января. Опять эта женщина говорит мне про меня разные обидные и злые вещи. Может быть, справедливо говорит, но от этого еще обиднее.

Мы с моей дочерью Ирой попадаем в странное здание.

Сначала мы на первом – то есть верхнем, надземном – этаже. Кругом ходят люди в костюмах, похожих на пижамы. Как будто форма хирургов, только не зеленая, а серо-бежевая. Нам говорят, что это вытрезвитель.

– А где вытрезвляемые? – спрашиваю я.

– В нижнем этаже, – отвечают люди в серо-бежевых пижамах.

Мы спускаемся туда.

Это подвал. Длинный коридор, лампы дневного света.

Двери, двери, двери.

Люди в серо-бежевой форме носят туда-сюда длинные носилки. Выносят из одних дверей, вносят в другие двери. На носилках лежат люди – мужчины, укутанные серо-бежевыми одеялами. Видно глазами, каковы эти одеяла на ощупь – бархатисто-шершавые. Грубо-бархатистые.

У людей на носилках красивые восковые лица. Они совсем не похожи на пьянь, которую – как нам кажется – должны собирать на улицах и держать в вытрезвителе. Лица неподвижные и строгие.

– Они мертвые? – спрашиваю я.

– Они пьяные! – убежденно говорит один из сотрудников.

Но мы не верим. Мы с Ирой молча переглядываемся.

Как будто бы продолжение предыдущего сна.

Такое же помещение, но только на носилках – я.

Меня несут, вносят в комнату – это кабинет КТМ, компьютерной томографии. Меня перекладывают на узкие салазки и засовывают в тоннель томографа. Я лежу и слышу эти звуки, стуки томографа, эти громкие щелчки, и я пытаюсь уловить слово, в которое они складываются, что произносят: «папа папа папа» или «трата трата трата» или «тонко тонко тонко», какие-то вот такие, двусложные, с ударением на первый слог, энергичные слова, хореические.

Но вот меня вынимают. Снова перекладывают на носилки. Носилки ставят на стулья у стены.

Ужасный разговор врачей, глядящих на пленку, где в квадратиках сфотографирован мой нашинкованный мозг:

– Объем, видите.

– Вижу. Объем. Опухоль.

– Молодая опухоль.

– Да, совсем молодая…

И я не могу понять: молодая – это хорошо или плохо?

Молодая – то есть сильная и быстрорастущая? Или ее еще можно поймать, вылечить, раз она еще молодая, то есть не успела развиться, разрастись?

Но в любом случае ужасно, страшно.

Сажусь на носилках (почему-то я остаюсь на них, хотя чувствую, что могу ходить). Потом свешиваю ноги наружу. Ребро носилок врезается мне в ноги, в заднюю часть бедер. Больно и неудобно сидеть.

Сначала снится что-то огромное, очень большое, громадное, гигантское – именно «что-то», потому что непонятно, что это на самом деле такое, кусок чего, часть чего эта громадина. Будто бы я стою в поле у стены.

Она уходит вверх и теряется в мареве облаков, она уходит вправо и влево и тает в тумане. Светло. Она полупрозрачная – кажется, что за ней какое-то дальнее свечение, но больше ничего не видно.

Но я знаю, чувствую, что на самом деле это не стена, а сторона – то есть грань – огромного куба.

И тут же, рядом с этой стеной – но уже это матовостеклянная стена какой-то комнаты, – вдруг появляется высокая – заметно выше меня – девушка. И еще более высокий парень, почти на голову выше нее. Я ему советую к ней подкадриться – именно такими, как бы чужими, не своими словами говорю: «Смотри, какая классная. Красивая, стройная. Рослая! Как раз по тебе. Подкадрись к ней». Он говорит: «Она мне не нравится». И отворачивается от нее. А она, наоборот, к нему нахально и открыто пристает, пытается его обнять и говорит: «А я хочу с тобой завести романчик!»