Кто-то умер от любви - Элен Гремийон Страница 6

Скоро все привыкли к их встречам и стали даже слегка гордиться ими. Все — но не я. Мне очень не нравилась эта дружба. Анни, всегда трудно сходившаяся с людьми, казалось, нашла в этой женщине родственную душу, какую можно встретить лишь раз в жизни, и тогда уже никто другой не нужен. Свыкнувшись с привычкой пить чай в доме мадам М., Анни рассталась со всеми прошлыми привычками, в том числе и со мной. Она устранилась из моей жизни — или, вернее, устранила меня из своей. Притом устранила без всяких церемоний, никак не объяснив своего отчуждения. Она не то чтобы игнорировала меня, она поступала хуже: при встречах махала мне издали, давая понять этим ужасным небрежным жестом, что видит меня, но не подзывает к себе. Любовь — загадка, а нелюбовь — загадка вдвойне: можно еще понять, почему человек любит, но нельзя, невозможно понять, почему он разлюбил.

Этим, вероятно, все могло бы и ограничиться, и я уж как-нибудь проглотил бы свою обиду, справился со своей жгучей ревностью, однако приезду супругов М. в „Лескалье“ суждено было обернуться настоящей трагедией.

А она еще спрашивает, помню ли я их! Да это все равно что спросить меня сегодня, 4 октября 1943 года, помню ли я, что немцы оккупировали Францию.

Тем временем Анни, явно взбудораженная, нервно вертела ложечку в чашке с цикорием. „Не сравнивай несравнимые вещи!“ Она медленно подтянула свитер на плечах. Я не спускал с нее глаз, ее глаза упорно смотрели куда-то вдаль. Ясно было, что ей хотелось рассказать мне не только о моем „первенстве“. О нем она вспомнила лишь затем, чтобы получить право заговорить о действительно важных для нее вещах, — так человек вынуждает себя задать собеседнику пару вежливых вопросов, прежде чем пуститься в пылкий монолог о себе любимом.

— Я должна кое в чем признаться тебе, Луи. Должна рассказать, что на самом деле произошло там, в „Лескалье“. Ты — единственный, кому я могу исповедаться.»

* * *

На этом письмо заканчивалось. Придется мне ждать следующего, чтобы узнать продолжение истории.

Именно этот элемент «саспенса» и пробудил мою бдительность, заставив перечесть письмо другими глазами — глазами редактора. Теперь я обнаружила в нем налет литературности, как и в предыдущих посланиях. Вот идиотка, как же я сразу не догадалась! Похоже, от смерти матери у меня и впрямь крыша поехала. Эти письма адресованы именно мне, и посылал их попросту неизвестный автор, пытавшийся таким хитрым способом впарить мне свою рукопись. Я получала кучи всяких сочинений и, конечно, не успевала все их читать; они штабелями пылились на моем столе, и авторы это знали, особенно те, которых никогда не печатали. Вот почему эти письма обрывались, не дойдя до конца истории, — они были частями книги, которую я получала порциями, раз в неделю. Нахальный способ, но не такой уж глупый; доказательство налицо — я их прочла.

Теперь я следила за своими авторами, надеясь с помощью намеков и недомолвок заставить одного из них выдать себя; наверное, они решили, что я свихнулась. Я изучала их почерки, выискивая в середине слов букву «п», похожую на заглавную, но маленькую, как строчная. Я принюхивалась к листкам рукописей, чтобы определить исходивший от них запах. Рассматривала все мыслимые варианты. А вдруг этот? Да, вполне возможно, он способен написать нечто подобное о своем детстве, этот жанр вообще начал входить в моду; ну если это действительно он, я швырну ему в лицо его писанину со словами: «Ты давай мне роман, настоящий роман!» И постараюсь попасть ему в очки, пусть свалятся, мне всегда хотелось узнать, на что похожа его физиономия без очков.

Я была абсолютно уверена, что отправитель этих писем рано или поздно заявится ко мне в кабинет. Какой-нибудь незнакомец попросит принять его и выложит на стол окончание своего опуса, извинившись за то, что дурачил меня столько времени: «Поймите, вот уже пятьдесят лет как я никого не дурачу и пятьдесят лет как никто мной не интересуется, вот я и решил выбрать такой путь!»

А может, это юная стажерка Мелани, работавшая у меня с недавнего времени? «Скажите, бывает ли так, что ваши стажеры становятся вашими авторами?» Она воображала, что я не пойму, куда она клонит… Хотя маловероятно — слишком молода; чувствовалось, что эти письма вышли из-под пера более зрелого человека, а кроме того, девчонка была слишком хорошенькой, чтобы писать на такие темы.

Как раз в ту минуту, когда я размышляла о Мелани, она позвала меня к телефону, прикрыв рукой трубку, чтобы Никола на другом конце провода не смог ее услышать:

— Ваш друг непременно хочет с вами поговорить.

— Скажите, что я на совещании.

— Уже говорила, но он звонит пятый раз и сказал, что никакого совещания у вас нет.

— Ну если ему не нравится такой вариант, ответь, что я просто не хочу с ним разговаривать. Люди надоедают, пока им врут, но не когда им говорят правду.

А уж если я выложу ему всю правду, то, смею вас уверить, он будет надоедать мне значительно реже, а то и вовсе сбежит подальше.

Я не могла продолжать в том же духе, это было рискованно. И решила уйти домой, не дожидаясь конца рабочего дня, тем более что в почтовом ящике меня наверняка ждало следующее письмо. Был вторник, а эти письма, как я заметила, всегда приходили по вторникам — их странный отправитель явно смахивал на маньяка, а то и на серийного убийцу.

В то время я еще находила его письма занимательными, почти дружескими; немного таинственности в нашем мире, где давно не осталось никаких тайн, — мне это даже нравилось. Кроме того, хотелось узнать продолжение: что такого ужасного произошло в доме супругов М.?

* * *

«Я приходила к ним почти каждый день. Пока я писала, мадам М. читала вслух. Но не просто читала, а изображала в лицах всех персонажей. Мне было очень хорошо рядом с ней. Я даже не чувствовала себя обязанной говорить, а такого со мной никогда не случалось в обществе других людей. И еще она была со мной невероятно щедра и приветлива.

Она предоставила в мое распоряжение целую комнату — „комнату без стен“. Так она окрестила ее, потому что стены скрывались под огромными зеркалами и тяжелыми портьерами. Все это было слишком шикарно для мастерской, но она и слышать ничего не желала: „Анни, дорогая, я же вам говорю, что мне это приятно…“ И во всем остальном она вела себя точно так же. Я ничего у нее не просила, а она дарила мне все нужное для работы. Стоило закончить очередной холст, как тут же, словно по волшебству, появлялся другой, чистый. Она заботилась буквально обо всем. Даже попросила одного своего друга, Альберто, потрясающего художника и потрясающего скульптора, давать мне уроки. И он каждый четверг приезжал к нам из Парижа. Да, она была очень добра.

Я прекрасно видела, что она несчастна, но никак не могла понять причины. Мне казалось, у нее есть все, что душе угодно, все лучшее, чем может одарить судьба.

Вначале я думала: наверно, она больна. На эту мысль меня навела Софи, их служанка. Как-то утром я увидела на аллее перед виллой незнакомую машину и не осмелилась войти в дом: вдруг это новый каприз хозяйки? Папа все время твердил мне, что нечего, мол, строить иллюзии, мы с ней живем в разных мирах, и как только я ей надоем, она меня променяет на нового любимца. В общем, я развернулась и пошла домой. Однако спустя два часа Софи уже стучала к нам в дверь: ее послали узнать, что случилось. Я объяснила Софи, что не вошла из-за той машины, и она ответила: „Какие глупости, тебе в „Лескалье“ всегда рады; с тех пор как мадам с тобой познакомилась, она себя чувствует гораздо лучше“. Вот эти-то слова меня и встревожили. Я спросила: „А что, разве она больна?“ Помогая мне надеть пальто, Софи сказала: да нет, она просто имела в виду, что мадам счастлива видеть меня рядом с собой, независимо от того, стоит во дворе чья-то машина или не стоит. Но я поняла, что она не сказала мне всей правды.