Круглые кубики - Анна Мосьпанов Страница 6

– Да и ты вроде девка справная, ладненькая такая. Ростом маловата, конечно, но зато не одни кости – мужики-то, они кости не любят. Врут все про этих, как их там, манекенш, что ли. Что, мол, такими девки и должны быть. Не знаю, как с этими манекеншами, а только вот мужику нормальная жена нужна. Чтоб с телом, чтоб видно было, что женщина, а не вобла какая астраханская, пересушенная. Ты ела когда-нибудь астраханскую воблу? Настоящую, хрусткую. Не ту высушенную, уже обглоданную, что чернявые у нас на базаре продают – где они ее только берут-то! – а настоящую? Нет? То-то же. Вот там вобла так вобла…

Я чего-то бормотала в ответ, стараясь не смотреть в зеркало. Полоска. Куски пакли на пол. Еще вжик. Еще клок. Полоска. Сама виновата, дура. Читать надо меньше. Про бомжей ей, видите ли, захотелось. Вот теперь сиди с лысой головой и жди, пока отрастут.

– …Я и говорю, что девка ты справная. И в институте своем, поди, лучше всех учишься. Папка твой хвастается все время. А вот парни у тебя какие-то все странные. Что этот, как его звали-то, я уж и не помню, Лешка, что ли? Мятый какой-то, поддатый. Это они потом все пьют. А в молодости-то надо выбирать кого потрезвей. Прогнала уже? Ну и правильно сделала. А этот, худой, патлатый? На художника похожий или на хиппи какого неформального. Он кто? Я его тут недавно с такой тощенькой девочкой видела – волосы такого же цвета, как ты тут себе намудрила, только длинные. Это что ж за такое? С двумя сразу путается, что ли? Не знаю, не знаю. Что-то ты, Мика, не так совсем делаешь. Не по-людски.

…И тетя Саня говорила, говорила что-то такое очень значимое, плакатно-нудное, как по трафарету прорисованное. Фразы, к которым и придраться-то нельзя. Все же правильно, а раздражает. Наверное, потому и раздражает, что правильно.

Потом я поблагодарила тетю Саню за стрижку, пошла и купила этот самый парик цвета фуксия. И ходила с фуксией на голове достаточно долго. Потому что если без фуксии, то тогда можно подумать, что у меня был тиф. А какой тиф в 90-е в Москве?

Внешне-то все то же, что и в 20-е. Разруха, голод, и кто-то где-то все время стреляет. И на улицах, и в подворотнях. И мужики такие квадратные вылезают из огромных, похожих на бронетранспортеры машин и разговаривают с кем-то по огромным телефонам с выдвигающимися антеннами. И по телевизору бесконечно передают про организованные кем-то группировки. Преступные. Но тифа не было, врать не буду. Тифа не было. Поэтому и фуксия. Чтоб внимание особо не привлекать.

С другой стороны, это еще как сказать – внимание не привлекать… Парик был из прямых, как ивовые прутики, негнущихся искусственных волос. Турецкий, кажется. И с челкой до самых бровей. Челку, конечно, можно было начесывать как хочешь – и на пробор, и набок, и закалывать даже, но мне не шло никак. То есть вообще никак. Ни так, ни этак. Такое ощущение, что шалаш на голове соорудили и в сиреневый цвет зачем-то выкрасили. Голова получалась немного квадратной. Челка-челка-челка, а потом сразу резко так, с ускорением вниз, свисающими сосульками. И хоть в косички эти сосульки заплетай, хоть конский хвост делай – один хрен, страх господень. Хотя сиреневый конский хвост – это все же лучше, чем пергидролевая трехдневная щетина.

Поэтому парик был оставлен как промежуточная версия.

С художником тем хипповатым я чуть ли не на следующий день рассталась. Да он, честно говоря, не особо и настаивал. Все выбирал между той тощенькой с белыми волосами и еще одной – буряткой, кажется. Не помню уже. И я, само собой, в такой ситуации долго его утешать никак не могла.

И ходила себе, ходила грустная и потерянная по московским улицам, периодически почесываясь, как съедаемый блохами щенок (очень голове под париком неудобно было), упиваясь театральной неустроенностью собственной судьбы, пока однажды не встретила в Столешниковом своего одноклассника. Он учился на юридическом и подрабатывал курьером в одной из только-только открывшихся частных адвокатских контор. Одноклассник бежал мне навстречу, держа в вытянутых руках какую-то архиважную папку с тесемочками. Ткнулся в меня взглядом, проскочил было мимо, но мгновенно сдал назад и прямо как пригвоздил:

– Мика, ты? По-моему, ты чуть-чуть рехнулась. Я понимаю, чуть-чуть не бывает, но это как раз твой случай. Розовый фламинго, блин. Дитя заката. Творческое самовыражение или несчастная любовь?

– И то и другое, – отвечаю. А сама все время парик выравниваю. Чтоб сосульки с одной стороны длиннее не выглядели.

– Сними, – говорит, – не позорься. Потому как это я с тобой десять лет учился и знаю, что ты умная и добрая, просто дурная и слегка не того. А другие ведь могут и не понять, что только слегка. И не видать тебе ни хорошей работы, ни мужа успешного.

Я подумала-подумала и сняла. Кого мне стесняться, в конце-концов? Этого, что ли, с курьерской зарплатой и повышенной стипендией? Одноклассник как-то странно посмотрел на меня, икнул и выронил папку. Белыми тесемочками прямо в грязь. Ахнул, нагнулся и, матерясь, начал судорожно оттирать вверенное ему имущество, попутно приговаривая, что я не чуть-чуть, а даже очень не того.

А я попрощалась и пошла домой. Должны же они отрасти в конце концов, эти проклятые волосы. Потому как понятно, что с моей внешностью нельзя мне ни с бобриком, ни с фламинго. Такой мама с папой сделали. А что слегка не того, так это еще как посмотреть. Хорошо, что всего лишь слегка.

С внешностью с самого начала все было непросто. В детстве я, как и любая девочка, считала себя уродиной. Ну хорошо, не любая. Наверное, были счастливицы, которым все в себе нравилось. Ко мне это не относилось. Маленькая, плотненькая – нет-нет, не толстая, именно плотненькая, добротная, как деревенская табуретка, – с жесткими, коротко стрижеными волосами и несколько полноватыми ногами. Такой я видела себя в зеркале. Такой, думалось, видели меня и окружающие. Разве подобная девочка может кому-то быть интересна?

Лет до двенадцати это не было проблемой. А потом за одни каникулы все изменилось. Первого сентября на торжественной линейке меня окружали длинноногие – на полторы головы выше – и в большинстве своем стройные существа в отглаженных белых фартуках поверх страшненьких коричневых платьиц. Фартуки были двух видов: с прямыми лямочками и с «крылышками». Особым писком считалось приобретение крылатого фартука, эффектно подчеркивавшего благоприобретенные за девяносто дней летнего ничегонеделанья полуженские округлости. Девицы-одноклассницы вдруг обзавелись лифчиками и прыщами, а у меня по-прежнему не было ни того, ни сего, и это не могло не настораживать.

Все чаще то одна, то другая девочка, томно закатывая глаза, сообщала, что сегодня никак не может идти на физкультуру – по уважительной причине! Отказ от посещения спортивных занятий сопровождался целым комплексом сопутствующих мероприятий, призванных привлечь внимание общественности к факту внезапного и безоговорочного взросления.

Кто-то приносил в школу анальгин, чтобы перед уроком драматическим полушепотом на самых низких частотах попросить подружку «найти где-нибудь воды. Сил нет терпеть эту боль!». Кто-то, даже выходя к доске, периодически хватался за живот, издавая при этом такой смешной шипящий звук. Так шина скользит по проселочному гравию. Всхлип – не всхлип, стон – не стон. А по сути демонстрация безусловно неприятных болезненных явлений, ежемесячно посещающих взрослых, зрелых женщин – в отличие от недоростков и недомерков, которые пока еще не нуждаются в бюстгальтерах и не могут позволить себе роскошь отказа от прыжков через «козла». По женским, само собой, недомоганиям. Ключевое слово – «женским».