Присутствие. Дурнушка. История одной жизни. Ты мне больше не нужна - Артур Миллер Страница 6

— Мы легко нашли общий язык, — продолжал он. — Мне было с ним так хорошо, что я решил: настало время узнать, для кого, как предполагается, мы будем выступать. Но он лишь улыбнулся в ответ и заметил, что из соображений безопасности делиться подобной информацией запрещено и что он надеется, что я его понимаю. Вообще-то говоря, Бенни как-то мимоходом упомянул, что в городе сейчас как раз герцог Виндзорский [3], так что мы даже подумали, что, возможно, будем выступать перед ним, коли уж он так уютно устроился здесь, у Гитлера.

Как только они покончили с завтраком, их отвезли в клуб, где они тут же столкнулись с тамошним «своим» оркестром, секстетом, единственным музыкантом в котором, еще не достигшим пятидесятилетия, оказался сириец Мохаммед, пианист, остроумный молодой парень спортивного вида с фантастически длинными пальцами, унизанными перстнями; он немного понимал по-английски и мог переводить замечания и указания Гарольда остальным оркестрантам. Войдя во вкус вновь обретенной власти, Мохаммед пошел еще дальше и принялся мстить другим музыкантам секстета — все они были немцы, — которых он в течение многих месяцев без всякого успеха пытался приучить играть в приличном темпе. Но по крайней мере они знали мелодию «Суони-ривер» [4], и Гарольд решил попробовать ее в качестве аккомпанемента, но они играли безнадежно вяло, поэтому он сумел как можно более дипломатично изгнать скрипача и аккордеониста и дальше работать только с пианино и ударными, что было вполне сносно. Официанты и кухонная прислуга начали прибывать к полудню, и у него подобралась потрясающая аудитория, которая толпилась вокруг и полировала столовое серебро, пока он с труппой прорабатывал репертуар. Танцевать перед аплодирующими официантами было для них внове, и танцоры все как один видели себя эстрадными звездами. На ленч им подали форель, жаренную на открытом огне, посадили в отдельном кабинете, тоже роскошном, да еще и с вином, свежими булочками и шоколадным тортом с восхитительным кофе, и к половине третьего они снова были все на ногах, хотя и немного сонные. Потом машина отвезла их обратно в «Адлон» для послеобеденного отдыха. Ужином их покормят в клубе, конечно, за счет заведения.

Гарольд дол го и неподвижно лежал в шестифутовой мраморной ванне — он всегда принимал горячую ванну перед выступлением. «Краны все позолоченные, полотенца в несколько ярдов длиной». Беспрецедентное внимание официантов к нему и его группе, доходящее почти до священного трепета, навело его на мысль, что их зрителями сегодня будут какие-то высокопоставленные нацистские политики. Гитлер? Он очень надеялся, нет. Собственная глупость, то, что он не был достаточно настойчив в расспросах, угнетала его. Ему следовало бы сразу додуматься, что тут есть проблема, в тот самый момент, когда Фуглер сказал, что у них будет только одно представление. И снова мне показалось, что это все та же проклятая застенчивость, преследовавшая Мэя всю его жизнь, — именно она отравляла ему существование. Он сполз в ванну поглубже, погрузившись с головой в воду, и, как он утверждал, вознамерился было утопиться, но в итоге решил воздержаться. Что будет, если они узнают, что он еврей? Картины преследований евреев, какие он видел в газетах в начале года, вылезли из реального запертого уголка его памяти. Но они же ничего не смогут ему сделать, он же американец! Благословляя американский паспорт, он вылез из ванны и, поливая все вокруг водой и ощущая в глубине живота страх, проверил, на месте ли он, по-прежнему ли лежит в кармане пиджака. Ощущение мягкого ворса полотенца на коже заставило его почувствовать всю абсурдность этих волнений; чего он так беспокоится, вместо того чтобы радостно предвкушать предстоящее выступление своей группы! Потом, стоя у окна с атласными гардинами и поправляя галстук-бабочку, он глядел вниз, на запруженную народом улицу — на этот очень современный город, на прекрасно одетых людей, останавливающихся перед витринами магазинов, приветствующих друг друга прикосновением к полям шляп, ждущих разрешающего сигнала светофора, — и думал о том, что попал в какую-то безумную ситуацию — сейчас он напоминал себе перепуганную кошку, загнанную на дерево призраком мнимой опасности, которую она как будто заметила, но которая на самом деле вполне могла оказаться лишь стуком ставни, захлопнутой порывом ветра. «И все же я помнил, как Бенни Уорт говорил: дни нацистов уже сочтены, рабочие скоро вышибут их со всех постов, надежда еще не потеряна».

Он решил собрать труппу у себя в гардеробной. Пол Гарнер и Бенни Уорт были в смокингах, Кэрол Конуэй — в своем огненно-красном платье тончайшей ткани. Все были немного не в себе, поскольку такое случилось впервые, чтобы Гарольд собрал всех перед представлением. «Не могу, конечно, гарантировать на сто процентов, но у меня есть подозрение, что нынче мы будем выступать перед мистером Гитлером», — сообщил он. Все чуть не лопнули от гордости и удовольствия — еще бы, такая удача! Бенни Уорт, прирожденный артист, отлично умеющий работать в групповом танце, сжал тяжелый правый кулак и, посверкивая бриллиантом в перстне, которым он не раз наносил конкурентам увечья, заявил густым голосом, пробивающимся сквозь дым сигары: «Насчет этого сукина сына можешь не беспокоиться».

Кэрол, у которой слезы были всегда наготове, посмотрела на Гарольда уже полными влаги глазами:

— А они знают, что ты…

— Нет, — перебил он ее. — Но завтра мы отсюда смываемся. Вернемся обратно в Будапешт. Я просто не хочу, чтобы вас вырвало, когда вы увидите, что он сидит в зале. Ведите себя как обычно, танцуйте, а завтра мы будем в поезде.

Над круглой сценой клуба висела массивная люстра, бросая вниз мигающие потоки света, и это здорово раздражало Гарольда, который не доверял ничему, висящему над головой, когда он выступает. Розовые стены были украшены мавританскими арабесками, столешницы были из зеленого стекла. Труппа разглядывала зал сквозь щели в занавесе за спинами оркестрантов. Ровно в полночь герр Бикс, распорядитель, остановил оркестр, вышел на середину сцены, извинился перед битком набитым залом за перерыв в танцах и уверил аудиторию в своей признательности за то, что они соизволили собраться здесь этим вечером, а затем объявил, что теперь «долг» призывает его попросить всех удалиться. Поскольку обычно клуб закрывался около двух ночи, все вообразили, что произошло нечто чрезвычайное, а произнесенное вслух слово «долг» заставило предположить, что чрезвычайность ситуации как-то связана с нынешним режимом, так вся толпа в несколько сотен посетителей, лишь едва слышно выражая удивление, собрала каждый свои вещички и по одному убралась на улицу.

Некоторые пошли пешком, другие сели в такси, а оставшиеся застряли на тротуаре, глазея на уже снискавший известность длинный «мерседес», появившийся из-за угла и свернувший в переулок позади клуба. Сзади и спереди его сопровождали три или четыре черные машины, полные людей.

Сквозь щель в занавесе Гарольд и его труппа, пораженные, смотрели, как человек двадцать офицеров в мундирах расселись вокруг фюрера, чей стол был придвинут к сцене и установлен футах в десяти от нее. Рядом с фюрером сели чудовищно толстый и легко узнаваемый Геринг, еще один офицер и Фуглер. «Вообще-то они все казались нам чудовищно огромными; по крайней мере такими они выглядели в своих мундирах», — рассказывал Гарольд. Официанты наливали им воду в бокалы, напомнив Гарольду, который и сам практически не пил спиртного, о вегетарианских привычках Гитлера. Бикс, распорядитель «Кик-клуба», обежавший сцену по заднику, тронул Гарольда за плечо. Мохаммед, сейчас не склонившийся в три погибели над клавиатурой, но выпрямившийся как стрела, уловил сигнал Бикса и уронил унизанные перстнями пальцы на рояль и вместе с ударником, поддержавшим его своими щетками, повел тему «Чай на двоих». И Гарольд вышел на сцену. Рисунок танца был простейший, проще некуда. Гарольд солировал, ступая сперва мягко, потом перешел на чуть шаркающий степ, потом, на третьем повторе основной темы, из-за кулис справа и слева появились Уорт и Гарнер, работая ногами в стиле кекуок, и наконец выскочила Кэрол, великолепная и соблазнительная, игриво замерла и понеслась вокруг партнеров, то сходившихся в сложных фигурах, то вновь расходившихся. Через минуту потрясенному до глубины души Гарольду при виде наводящего на всех ужас лица Гитлера стало ясно: этот человек испытывает нечто вроде полнейшего, глубочайшего изумления. Труппа перешла на громкий степ, каблуки выстукивали по полу сцены дробь, и Гитлер теперь словно застыл на месте, ошеломленный и завороженный стремительным ритмом, неподвижно положив на стол сжатые кулаки, вытянув напряженную шею и чуть приоткрыв рот. «Мне даже показалось, он испытывает оргазм», — рассказывал Гарольд. Геринг, который «теперь походил на большого толстого ребенка», слегка постукивал по столу ладонью и изредка довольно смеялся, снисходительно и покровительственно. И конечно же, вся их свита, видя явное удовольствие начальства от танца, тут же дала себе волю, заорала одобрительно «хо-хо!», соревнуясь, кто громче проявит ни с чем не сравнимый восторг. Гарольд, не в силах что-либо изменить, лишь наслаждался собственным триумфом, буквально порхая на кончиках пальцев. После стольких часов тревоги и беспокойства этот поразительный взрыв почти животного восхищения и одобрения смыл все последние сомнения, и власть искусства полностью захватила его Душу.