Нежный bar - Дж. Р. Морингер Страница 6

— Мне очень жаль, — сказал он, — насчет твоего отца.

— О, — сказал я небрежно, вытягивая торчащую нитку из одеяла, под которым прятался, — я даже рад, что он не приехал. Мне все равно не очень нравятся брюки, в которых я сегодня был.

Дедушка кивнул и вышел из комнаты.

Я лежал в темноте и слушал, как дедушка с бабушкой на кухне обсуждают отца. Они замолчали, когда во двор въехала машина. Я услышал хруст гравия под колесами и шум мотора. Отец! Я выпрыгнул из кровати. В конце узкого коридора, который вел к входной двери, стояла мама.

— О нет, — сказала она. — Что ты здесь делаешь? Разве вы не пошли на матч?

Я покачал головой. Она быстро подошла ко мне, и я обвил ее руками, поражаясь тому, как глубоко я люблю ее и как сильно она мне нужна. Пока я обнимал маму, прижимался к ней и плакал, я неожиданно понял, что она все, что у меня есть, и что если я не буду о ней заботиться, я пропаду.

Когда я не слушал Голос, склонившись над радиоприемником, я был настроен на частоту матери, контролируя ее настроение. Я наблюдал за ней, анализировал ее, ходил за ней из комнаты в комнату: нечто большее, чем привязанность, большее, чем желание защитить. В какой-то степени это было недоумение, потому что, как бы внимательно я ни наблюдал и ни слушал, мама оставалась для меня загадкой.

Когда мать была счастлива, она могла удивительно шумно выражать радость или любовь. Но если она печалилась или обижалась, пугалась чего-то или переживала из-за денег, то могла замолчать надолго, и ее лицо не выражало ничего. Некоторые объясняли это холодностью. Как же они ошибались! Даже в свои семь лет я понимал, что за внешним безразличием кроются кипящие страсти. То, что другие принимали за отсутствие эмоций, было скорее их переизбытком. Соблюдая приличия, мама пряталась за маской фальшивого спокойствия, как люди иногда укрываются за ширмой, чтобы переодеться.

Бабушка рассказала мне одну историю. Когда мама училась во втором классе, преподаватель задал детям вопрос и мама подняла руку. Она знала ответ и еле сдерживалась, чтобы не выкрикнуть его. Но учитель спросил кого-то другого. Через несколько минут учитель заметил, что мамина рука все еще поднята. «Дороти, — сказал он, — опусти руку». «Я не могу», — сказала мама. «Опусти руку», — повторил учитель. Мамины глаза наполнились слезами. Учитель отправил маму к директору, который отослал ее к медсестре, и та подтвердила, что девочка не притворяется. Ее рука и кисть действительно зафиксировались в поднятом положении и не сгибались. Бабушку вызвали в школу. Она описала мне тот долгий, странный путь домой, когда мама шла чуть позади с поднятой вверх прямой рукой. Бабушка уложила дочку в постель — это единственное, что пришло ей в голову, — и к утру, когда мама, видимо, оправилась от разочарования, рука опустилась.

Хотя загадочность была свойственна матери, эта ее черта порой казалась нарочитой. Самый честный человек из всех, кого я знал, она прекрасно умела лгать. Чтобы не причинить боль или смягчить плохую новость, она сочиняла что-нибудь и без малейших колебаний выдавала придуманную историю. Ее ложь подавалась в таком профессиональном исполнении, что никто никогда в ней не сомневался. Потому, перебирая детские воспоминания, я вновь и вновь обнаруживаю какую-нибудь выдумку матери, словно затейливо раскрашенное пасхальное яйцо, слишком хорошо спрятанное и забытое.

Впервые я столкнулся с ложью, когда мы с мамой переехали в маленькую квартирку в пяти минутах от дедушкиного дома. «Наконец-то, — сказала она, — нам удалось сбежать». Она громко и безудержно радовалась, пока ее не сократили на работе. Вскоре я нашел у нее в сумке талоны на еду. «Что это?» — спросил я. «Купоны», — весело ответила она.

Она не хотела, чтобы я знал, что мы нищие. Не хотела, чтобы я еще больше переживал. Именно поэтому она солгала, когда я попросил ее купить телевизор. «Ты знаешь, я собиралась купить телевизор, — сказала мама. — Если бы только не эта забастовка производителей телевизоров».

Я приставал к ней с расспросами о забастовке на телевизионной фабрике, и она на ходу изобретала подробности о пикетчиках и результатах переговоров. Когда ей удалось отложить достаточно денег, чтобы купить подержанный черно-белый телевизор, она подошла ко мне и объявила, что руководство фабрики приняло требования бастующих. Много лет я верил, что в свое время рабочие телевизионной фабрики Лонг-Айленда прекращали работу на долгий срок, пока как-то в гостях за обедом, упомянув об этом, не увидел удивленных взглядов.

В те редкие моменты, когда маму ловили на лжи, она совершенно не раскаивалась. У нее сложились свои отношения с правдой, спокойно объясняла она, а в них, как в любых отношениях, необходим компромисс. Мама считала ложь не большим грехом, чем приглушение звука радиоприемника, чтобы я не услышал Голос. Она всего лишь делала правду чуть потише.

Ее наиболее вдохновенная ложь стала определенной вехой в наших отношениях, потому что касалась самого дорогого, что у меня было, — «спасительного» одеяла. К этому сделанному из мятно-зеленого атласа, прошитому толстой белой ниткой одеялу я привязался почти так же, как к Голосу. Я нервничал, если одеяла не оказывалось поблизости. Я носил его как пончо, как кушак, как шарф, а иногда как шлейф, я считал свое одеяло верным другом в жестоком мире, в то время как мама, глядя на происходящее глазами взрослого человека, видела в этом зарождающееся эмоциональное расстройство. Она пыталась урезонить меня, говоря, что семилетнему мальчику не пристало все время кутаться в одеяло, но разве может разум бороться с зависимостью? Она пыталась забрать у меня одеяло, но я ревел так, будто она вырывала мне руку из сустава. Однажды я проснулся ночью и увидел, что мама сидит на краю моей кровати. «Что случилось?» — спросил я. «Ничего. Спи».

Через несколько недель я заметил, что «спасительное» одеяло уменьшилось в размерах. Я спросил об этом маму. «Может быть, оно садится от стирки, — сказала она. — Я буду стирать его в холодной воде». Много лет спустя я узнал, что каждую ночь, прокрадываясь в мою комнату с ножницами, мама незаметно отрезала кусочки от «спасительного» одеяла, постепенно превращая его в «спасительную» шаль, «спасительную» тряпочку, а потом и в «спасительный» лоскуток. Со временем появились другие «спасительные» одеяла: люди, идеи и в особенности места, к которым у меня развивается нездоровая привязанность. Как только жизнь лишает меня одного из них, я вспоминаю, как осторожно, по кусочкам, мать отбирала у меня мое первое «спасительное» одеяло.

Единственное, о чем мама не могла лгать, — это о том, как глубоко обидел ее дедушкин дом. Она говорила, что по сравнению с дедушкиным домом дом ужасов Амитивилля [8]просто святыня. Она утверждала, что дедушкин дом был ответом Манхассета Алькатрасу, [9]только в дедушкином доме еще более неровные матрасы и за столом люди ведут себя еще непристойнее. Мама сбежала из этого дома, когда ей было девятнадцать, поступила работать в «Юнайтед Эйрлайнз» стюардессой и летала по стране в форме и шапочке цвета морской волны. Она попробовала себя и в других областях: например, работала помощницей в «Кэпитол Рекордз», где познакомилась с Натом Кингом Коулом [10]и подслушивала через коммутатор телефонные разговоры своего начальника с Фрэнком Синатрой. Теперь она, тридцатидвухлетняя мать-одиночка без гроша в кармане, вернулась в дедушкин дом, что стало для нее горьким поражением, вынужденным шагом назад. Мать работала на трех работах — секретаршей, официанткой и няней — и постоянно откладывала деньги на то, что называла «следующим великим побегом». Но каждый побег оборачивался разочарованием. Через шесть или девять месяцев наши сбережения таяли, арендная плата вырастала, и мы снова оказывались в «дерьмовом домишке». К тому моменту, как мне исполнилось семь лет, мы три раза съезжали из дедушкиного дома и три раза возвращались обратно.