Карлики - Гарольд Пинтер Страница 6

– Да нет, – сказал Марк, – ты имел в виду «Пыль» Крутца.

– Правда?

Полисмен миновал вход в книжный магазин и пошел дальше.

– Здоровый какой.

– Пойдем в другую сторону, – сказал Марк.

– Во всяком случае, – сказал Пит, когда они снова пошли по улице, – за версту видно, что ты тот самый парень, которого можно порасспросить о любви.

– Правда? А тебе зачем?

– Дело в том, – сказал Пит, – что я надумал набросать несколько любовных рассказиков для женских журналов.

– Чего?

– Да, да. Но только я успел начать, как уже столкнулся с недостатком ресурсов, поскольку ничего не смыслю в том, о чем взялся писать. Но я подумал, что если ты дашь мне пару толковых советов, то я, пожалуй, со временем разберусь, что к чему в этом деле.

– Слушай, ну что ты меня грузишь.

– Никто тебя не грузит, я вполне серьезно. В конце концов, почему бы мне и самому не попробовать сыграть в эту игру. Или ты против? Так что давай, выкладывай. Что это за штука такая?

– Отвяжись ты от меня.

– А что такого-то? Ты же по уши погряз в своих любовных приключениях, и это для тебя самое важное.

– Это ты верно подметил, – сказал Марк. – На любви весь мир держится.

– А как ощущает себя парень, когда влюблен? Что он чувствует?

– Слушай, почему бы тебе не попробовать сформулировать свои собственные чувства?

– А что мне формулировать-то?

Они прошли под железнодорожным мостом.

– Ну хорошо, – сказал Марк. – Ты сам напросился. Вот какие отношения у тебя с Вирджинией?

– У нас много общего.

– Но ты ведь не скажешь, что любишь ее?

– Этот вопрос действительно имеет большое значение, – сказал Пит. – Но я не могу на него ответить.

– У тебя кровь играет?

– В каком смысле?

– Играет или нет?

– Кровь? Ну, как бы тебе сказать. Мы этим в последнее время не слишком озабочены.

– Не слишком, говоришь?

Толпы народу выходили из театра «Хэкни Эмпайр». Они перешли улицу.

– Нет. Я это дело вижу вот как. Некоторое время назад для меня все это было неизвестным.

фактором, в котором я должен был разобраться, и я разобрался, и с тех пор мне от этого ни холодно, ни жарко – вот уже несколько лет.

– Ну да, неужели?

– Да.

– Тогда, – сказал Марк, – я думаю, тебе пошла бы на пользу вторая попытка.

– Нет. Я не думаю, что это поможет мне найти ответы на те вопросы, которые я не разрешил.

Они перешли улицу на перекрестке со светофором и направились в сторону Кембриджской пустоши. Здесь пахло мылом, и этот запах навязчиво бил в нос, а сам воздух разве что на зубах не хрустел.

– Да где она? – принюхался Марк. – Где эта фабрика? Где она?

– Где-то там, – ответил Пит, взмахивая рукой.

Они посмотрели на другую сторону улицы и через одну из покрытых слоем сажи арок увидели дымящие трубы, пустырь и темные здания складов.

– Может, на самом деле она не существует вовсе. Может быть, это сам Господь Бог портит воздух.

– Еще как существует, – сказал Пит. – День и ночь воняет. И прямо в окно моей спальни. Работа у них такая. А мне остается только сжать зубы и терпеть, делая вид, что я улыбаюсь.

– У меня все то же самое.

На станции «Кембриджская пустошь» они зашли в кафе и сели за столик, заказав по чашке чая.

– Знаешь что? – сказал Пит. – Мне сегодня ночью опять приснился один мой старый сон про лодку.

– Что, опять?

– Да, – сказал Пит. – Я плыл на лодке с Вирджинией, представляешь? На моторке. Мы плыли вниз по реке. Мы повернули по руслу, и вдруг прямо перед нами, ярдах в ста, оказался участок реки, на котором вода была абсолютно гладкой, просто неестественно гладкой, как зеркало. Ну, я и сказал Джинни, что, когда мы туда доплывем, нам будет очень хорошо. Я нажал рукоятку мотора, и мы рванули вперед. Вдруг мотор стал стучать, работать с перебоями, а потом вообще заглох. Оказывается, у нас масло кончилось. Я переложил руль, и мы поплыли к берегу по течению, а день был ясный, и на берегу я увидел полицейский участок. Ну я и сказал, что там мы, наверное, разживемся маслом. Мы придрейфовали прямо туда, куда нужно, – в маленькую заводь. Тогда я повернулся к Вирджинии и говорю: «Подожди минутку, давай лучше посмотрим на твои трупы». Мы вышли на берег, и там у самой воды лежали два железных карлика, ростом примерно в фут, они были завернуты в такую жесткую фальцованную бумагу. Мертвые. Мы их наскоро осмотрели и положили обратно. Потом я пошел за канистрой с машинным маслом, понимаешь? Я подошел к домику, спустился по ступенькам и открыл крышку люка. Там в углу лежали два карлика-негра, завернутые в такую же дерюгу, они были такого же роста, железные, но живые, и они смотрели на меня, не смотрели, а пялились. Пару минут я тоже их разглядывал, а потом сказал: «Не думайте, что вы меня удивили. Я знал, что вы здесь. Я вас еще с пристани засек».

– Господи Иисусе, – сказал Марк.

Пит ухмыльнулся и стал ковырять спичкой в зубах.

Сходить бы на танцы сегодня вечером. А что в этом такого?

Вирджиния, свернувшись калачиком, лежала на софе. Комната была неподвижна. Пятно солнечного света растеклось по ковру. Ни звука не было слышно.

Она встала. Состояние комнаты тотчас изменилось. Солнечный свет вздрогнул. Комната обрела изначальную форму. Солнечный свет преобразовал помещение. И все же, подумала она, я встала, и равновесие было нарушено. Я вставляю палки в колеса мироздания. Я нарушила естественный ход событий и нанесла непоправимый удар по мировой гармонии. Я заставила мир повернуть вспять.

Она улыбнулась. Глупая тщеславная мысль, над которой Пит посмеялся бы и не смог удержаться от соблазна нравоучительного и ироничного комментария. Что бы он сказал? С чего бы начал? Комната и солнечный свет, сказал бы он, являются тем, чем они являются, не более и не менее. Комнат много, а солнце одно. Комната может быть несовершенной с точки зрения замысла и воплощения, и ее можно подвергнуть критике. Протечка на потолке – это недостаток. Соответствующая комната является лишь доказательством профессионализма строителей. Она останется статичной, пока дом не рухнет; тогда, и только тогда в ней начнется процесс радикального изменения; в результате она перестанет быть комнатой как таковой. До тех пор, пока помещение пребывает в целости и сохранности, изменения возможны только в стенах, полу или потолке. Они могут отсыревать, гнить, покрываться плесенью или пересыхать. Мебель, отделка, вещи – это лишь случайные и порой нежелательные вторжения во внутреннее пространство комнаты. Точно так же желание приписать какому-либо помещению предвзятость или предубеждение, а также любого рода волю свидетельствует лишь о болезненном или временно измененном состоянии разума человека, обуреваемого подобными стремлениями, в лучшем случае находящегося в приподнятом состоянии, вызванном воздействием алкоголя. Критиковать же солнце абсурдно. Солнце светит, а земля вращается вокруг него. Оно не воспринимает и не реагирует ни на критику, ни на открытое недовольство, ни даже на бунт или похвалы. Его невозможно пытаться склонить на чью-либо сторону. В любом случае мысль о том, что солнце может быть чьим-нибудь союзником или противником, неконструктивна, и не следует считать его воздействие на твою жизнь и поступки целенаправленным и тем более предвзятым. Солнце не является заинтересованной стороной. Величайшим интеллектуальным заблуждением была бы попытка приписать солнцу или любому помещению какой бы то ни было характер или сформулировать для них новую концепцию, отличную от общепринятой. Ты можешь радоваться солнцу или укрываться от него. Комната может нравиться или не нравиться. Так что, Вирджиния, будь корректнее, когда высказываешь свои суждения.