Ищи ветер - Гийом Виньо Страница 6

Коротенькая пауза — три секунды extra-dry.

— Позовите Тристана.

Я прислушался к себе. Нет, ни малейших признаков внутреннего протеста. Мне хотелось ее уязвить, обидеть, просто из принципа — в душе ничего не шевельнулось. Я передал трубку Тристану, встал и вышел на галерею покурить, пока мамаша-психологиня вправляет мозги своему ненаглядному сыночку. Когда я пытался поставить себя на место Тристана, он казался мне самым уравновешенным существом на свете.

Мне нравилась идея оградить его на время от клинических познаний его матушки и ее ледяного бихевиоризма. «Да, мама», — отвечал Тристан тем же тоном, каким говорил бы: «Да, доктор» под действием лекарственных препаратов. Нет, ей-богу, иногда хочется убить.

Минут через десять он нарисовался на галерее — скукоженным недоноском. Я скрипнул зубами.

— Ну, что новенького?

Он уставился на меня с отсутствующим видом.

Потом помотал головой, словно пытаясь собраться с мыслями.

— У моей матери?

— Ну да, у твоей матери, у кого же еще?

— Да… как всегда. Теперь выходит, будто это отец во всем виноват… Я должен перестать вести себя, как ребенок… — улыбнулся он.

Я подумал, что матушкин наказ наверняка сопровождался увесистым булыжником в мой огород, но эти подробности Тристан опустил.

— Да, но… дело-то не в этом…

Он накручивал на палец свисавшую на лоб черную прядь. Я его не торопил: сам скажет. Меня удивил только его неожиданно серьезный вид.

— Моника…

Я стоически выждал целых десять секунд.

— Моника… что — Моника? Говори же наконец!

— Иди ты на фиг, я пытаюсь быть деликатным, черт тебя побери! Она беременна, вот.

— Вот.

Я произнес «вот» машинально, прежде чем набор слов обрел смысл. Нутром я осознал его быстрее, чем головой: в живот как будто кол вогнали. Хорошо хоть я сидел.

— Вот… — повторил я, как заевшая пластинка. Язык был на месте, голосовые связки работали, и даже вздохнуть удалось.

Вот.

6

Я плохо спал. А может, не спал вовсе. Тишина казалась оглушительной. Раз десять за ночь я вставал. Попить молока. В туалет. Покурить. Просто для того, чтобы надеть халат, зажечь свет, спуститься по лестнице. Двигаться. Стоило перестать двигаться, и меня обступали воспоминания, одни и те же, с каждым разом образы были все ярче, все отчетливее. С такими подробностями, которые, как мне казалось, я давно забыл, да что там забыл — по правде сказать, я думал, что и не знал их никогда. Точное время на моих часах, уровень горючего, цвет платья Моники, бортовой журнал на ее коленях; я снова и снова прокручивал одну и ту же пленку, и каждый раз три-четыре таких детальки вкрадывались в кадр. И еще звуки. И запахи.

Я медленно нажимаю на газ, «Сессна-172» фыркает, как застоявшийся скакун, приходит в движение, вздрагивает всем корпусом. Ветер лобовой, несильный, шесть узлов. Солнце играет на голубых, всего два дня как покрашенных боках. Какой же он красавец, мой крылатый друг. Ему нравится, когда я зову его так, он растет в собственных глазах, мнит себя «Спитфайром» [5]времен Второй мировой. Разворачиваясь, я вижу красный грузовичок Раймона, он катит к нам по проселку. Подождет, говорю я себе, мы ни о чем не договаривались. Туристы могут обождать, я ненадолго, минут через двадцать буду; Моника хочет увидеть дом, наш новый старый дом, с высоты птичьего полета. Я показывал ей фотографии, но это, видите ли, «совсем не то, ну, пожалуйста, скажи да, ты никогда не берешь меня с собой!» И я сказал да. Какой у нее был взгляд в эту минуту. Вся благодарность, сколько ее есть на свете, в глазах девчонки-сорванца. Я выравниваю машину, выжимаю газ до упора, отпускаю тормоз. Взлетно-посадочная полоса — одно название, без вышки, без заправки, без механика. Забетонированная просека среди леса, даже не очень длинная. Лихачество не приветствуется, но все же нужно набирать высоту довольно быстро, чтобы не зацепить верхушки черных елей, особенно с винтом неизменяемого хода. На Монике легкое летнее платье в каких-то цветах. Это лилии, точно. Желтые, синие, белые. Ее рука лежит на моем колене. Она улыбается мне, чуть склонив голову, щурит глаза. Мне хочется снять пилотские очки, чтобы она увидела, что и я ей улыбаюсь, еще как улыбаюсь. Но руки мне нужнее для рычагов управления — это я говорю себе. Я еще успею ей улыбнуться, какие наши годы. Самолет набирает скорость. Его, как всегда, чуть заносит влево, я жму на педаль, выравниваю. Моника прижимает ладонь к стеклу, приветствуя Раймона: он уже здесь, вышел из своего «Форда»-развалюхи. Смотри-ка, надо же, она надушилась. На какой-то миг я улавливаю запах жасмина сквозь густые топливные пары. Она теперь смотрит вперед. Я знаю, полоса кажется ей коротенькой, а ели высоченными. Непосвященному впору испугаться. Пятьдесят пять узлов, пятьдесят восемь, «Сессне» не терпится взлететь, нет, подожди, еще рано, шестьдесят, о’кей, дружище, вперед. Колеса отрываются от полосы, мотор ревет, машина ликует. Моника прильнула к стеклу, так и не убрав руку с моего колена, она смотрит на удаляющуюся землю.

Мотор издает странный звук. Моника сильно вздрагивает. Краешком глаза я вижу, скорее даже угадываю, как застывает ее лицо. Мне некогда думать о ее застывшем лице, но я все же скосил глаза… Думай о моторе. Мотор дал сбой три десятых секунды назад. Едва я успеваю мысленно сформулировать это, как опять слышится сбой. Детонация, система зажигания, заглушка, черт побери, что же это? Вот опять, теперь я точно слышу, он чихает. С таким углом набора высоты я пойду в штопор, и очень быстро. Пятьдесят два узла. Топливный насос? Новенький. Магнето? Чтобы отказали оба сразу — по статистике этого не может быть. Невозможно, мать их. Он опять чихает, вот-вот заглохнет. Горючее? Впускные клапаны? Свечи? Все, мотор заглох. Черт, черт, черт, ну почему же, спрашиваю я себя, мотору надо было отказать именно в тот момент, когда мне это меньше всего нужно? Две секунды я потерял, пытаясь ответить на бессмысленный вопрос. В кабине взвыла сигнализация, крылья ловят ветер. До земли тридцать футов, мне не дотянуть до посадки. Пропади все пропадом! Выпускаю закрылки на сорок градусов, жму на рычаг. «Обойдется, сядем!» — слышу собственный крик. Я сильно в этом сомневаюсь и сам не знаю, зачем ору Монике, что все обойдется, выходит, я ей вру, но пусть она верит мне еще несколько секунд, я хочу оградить ее от этого ужаса, вот в чем дело, я понял, я все сделаю, чтобы ее оградить, пусть только она мне верит, особенно если я вру. Остается пятьдесят футов полосы. Курам на смех. Готово, сели, шасси трещит, кажется, лопнула шина, и почти сразу мы съезжаем с бетона в высокую траву. Темные стволы приближаются, долбаные рычаги не слушаются, мой крылатый друг, наверное, протестует, напоминая, что он не джип-внедорожник, и он, бедолага, прав. Кажется — нет, еще рано об этом говорить, рано, еще две секунды — но, может, и вправду обойдется, кабина проскочит между двумя деревьями, двумя громадинами из тех, что возвышаются за полосой. Да, есть шанс, а крылья затормозят это дело, как там мой ремень, пристегнут? Конечно, иначе быть не может. Нас подбрасывает на ухабах, и по кабине летают всевозможные предметы. Гаечный ключ. Зубная щетка. Синяя шариковая ручка с обгрызенным колпачком. Я бросаю взгляд на ремень Моники. Моника кричит. Она кричит уже давно. Это не истерический визг, нет, — протяжный жалобный стон на низкой ноте, из самого нутра. Глаза ее распахнуты. Какая она красивая в этом цветастом платье. Это моя жена, от нее хорошо пахнет. Ее ремень пристегнут.