Анастасия. Вся нежность века - Ян Бирчак Страница 6

* * *

Начинается вальс.

Анастасия по-прежнему одна. В ее глазах – все, что может испытывать девушка, впервые обманутая в своих ожиданиях. Забившись в угол за геридоном, она старается скрыть от окружающих свое состояние и бессознательно обрывает цветы с небольшого букета у пояса.

Если вначале, во время торжественного выхода венценосной семьи, ее глаза сияли предощущением счастья, и все вокруг сияло, переливалось светом и огнями, то сейчас, когда она отрешенно смотрит на эту картину сверху, как в засасывающей воронке, по мере затихания вальса свет для нее тускнеет, радость гаснет.

К Анастасии один за другим подлетают кавалеры, но она отказывает всем, отменяет приглашения и, сославшись на плохое самочувствие, уходит вглубь, в боковые комнаты.

* * *

Мадам Сазонова, также пропустив вальс, опустошает один за другим несколько бокалов шампанского и принимается откровенно флиртовать с молодыми офицерами: как раньше капитана Ильницкого, бьет их веером по рукам, вызывающе смеется и затем весь вечер развлекается и танцует в свое удовольствие.

Генерал Сазонов за весь вечер так и не подошел к жене, окруженной молодыми ухватистыми поклонниками, оставаясь наверху в мужской компании среди пожилых высокопоставленных военных. Лишь изредка, внезапно теряя нить разговора, он приближался к мраморным перилам, отыскивал взглядом отчаянно веселящуюся внизу супругу, и болезненная гримаса пробегала по его лицу.

* * *

Николай с Александрой Федоровной все еще внизу, в бальном зале, в окружении многочисленных придворных они заняты разговором. Алексея уже нет среди взрослых, его увели.

Царя отвлекают свитские генералы, и тогда к царице сзади подходит и останавливается за ее плечом свекровь, вдовствующая императрица Мария Федоровна. У нее строгое, навеки оскорбленное в лучших чувствах лицо. Ярковатое для ее возраста, но не бальное, а глухое закрытое платье олицетворяет показную скромность. Из-за спины, чтобы не привлечь внимания окружающих, вполголоса, почти шепотом она обращается на ухо к Александре (по-английски):

– Что это княжны при всех драгоценностях как для большого выхода? Это бал не в их честь, а в честь рождения наследника российского престола. Не к месту так выставлять дочерей на выданье. Вы забыли, дорогая, что мы к тому же в состоянии войны. А тут такой блеск…

– Но, ваше величество, в последние месяцы на фронте дела у нас не так уж плохи, даже успешны, можно полагать. Отчего бы девочкам…

Однако вдовствующая императрица громко прерывает Александру, переходя на русский:

– Надеюсь, когда вы говорите о «наших успехах», вы имеете в виду русскую армию, а не вашу, немецкую, дорогая?

И Мария Федоровна, запустив почти публичную шпильку невестке, отходит с удовлетворенным видом, поджимая сухие губы.

Александра Федоровна изо всех сил пытается удержать подкатившие слезы и сохранить приличествующее обстановке выражение лица, стараясь не показать царю и окружающим, что свекровь только что нанесла ей очередное оскорбление. И чтобы скрыть свое смятение, по-русски, но с ощутимым акцентом, излишне громко, невпопад вступает в разговор с фрейлинами, которые, уловив, что между царицами что-то произошло, чувствуют неловкость ситуации.

Сверху спускается Анастасия, подходит к матери и просит разрешения удалиться, здесь так душно, у нее болит голова. Александра Федоровна, уже несколько овладев собой, рада любому поводу перевести разговор. Она участливо кивает дочери и обращает внимание на ее букет:

– Что с твоим букетом, Анастасия?

Затем по-английски обращается к царю:

– Так жаль, хотелось, чтобы девочки немного развлеклись. Эта война совсем лишила их удовольствий молодости. Повсюду обстановка, как в лазарете. В моде скорбные лица. А в их годы девочкам так не хватает естественной живости, невинной влюбленности. Ведь Анастасия, кажется, имела виды на этот бал…

– Еще бы!

– Что ты сказал, дорогой?

– Я сказал, что девичьи капризы непредсказуемы. Пустое. Молодость сама возьмет свое. У нее впереди еще столько выездов, столько развлечений!

– Дай-то Бог… – вздыхает царица.

* * *

На выходе у ночного подъезда Анастасию сопровождает лакей, подает меховую пелерину. С одной из фрейлин она садится в подъехавший прямо к ступеням автомобиль с откидным верхом.

В конце дворцовой аллеи в это же время, смеясь и лопоча по-французски, садится в наемный экипаж с незнакомым офицером, жгучим брюнетом с восточным лицом, и мадам Сазонова. Восточный красавец слишком заботливо кутает ее в накидку, откровенно целует в плечи.

Мимо, осветив их фарами, проезжает автомобиль княжны. Машина сворачивает с аллеи, выезжает на ночную улицу, направляясь к мосту. В свете фар становятся заметны солдаты с винтовками, марширующие по тротуару, проезжает, сигналя клаксоном, карета скорой помощи с большим красным крестом на фанерном боку. Когда стихает мотор, в ночи становятся слышны редкие сухие щелкающие выстрелы.

Та же парадная лестница в Александровском дворце, по которой когда-то поднимался в царские апартаменты молодой, счастливый и гордый первым ответственным поручением поручик Ильницкий.

Теперь здесь царит запустение, грязь, разруха. На кремовом шелковом ламбрекене, опоясывающем окна полукруглой ротонды, поверху приколота кумачовая лента транспаранта с надписью «Долой царское самодержавіе! Да здравствуетъ пролетарская революція!» Лента, конечно же, приколота криво, один конец ее совсем обвис, в него украдкой сморкается засмотревшийся в окно солдатик.

Малиновая ковровая дорожка истоптана следами сапог, повсюду валяются черепки, осколки штукатурки, шелуха от семечек, окурки. Кое-где на паркете громко перекатываются под ногами отстрелянные гильзы.

В углу топорщатся задранными в разные стороны точеными ножками сваленные в кучу поломанные стулья.

Наверху в пролете лестницы античная мраморная статуя в тунике перепоясана патронташем, на голове надета армейская фуражка набекрень с самодельной красной кокардой.

Здесь располагается караульный пост охраны – за большим, прекрасной работы резным письменным столом из царского кабинета режется в карты солдатня, слышны крики, гогот, мат.

На край стола, прямо на зеленое сукно, утыканное погашенными окурками, поставлен самовар со сломанным краником, из которого тонкой струйкой бежит вода. К самовару то и дело подходят солдаты – разжиться кипяточком. Кто с флягами и жестяными солдатскими кружками, а кто и с тонкими стаканами в фамильных романовских подстаканниках.

Где-то в глубине коридора наяривает гармонь. Вокруг гармониста собралась группка красноармейцев, в живописных позах устроившихся прямо на ковре.

К дверному косяку прислонился солдат с аккуратно забинтованным пальцем. Здоровой рукой он захватывает из кармана семечки и ловко забрасывает в открытый рот, сплевывая шелуху набок, в высокую китайскую вазу. У него яркая внешность деревенского ухаря-сердцееда, на лоб лихо спущен русый вьющийся чуб, на фуражке вместо революционной кокарды сбоку приколота красная бумажная розочка.