Синдром Годзиллы - Фабрис Колен Страница 6

«Надо же, какая настойчивость».

Мое лицо обдало соленым дыханием, и я тоже почему-то стал смотреть на океанский простор.

«Я хочу с тобой познакомиться», — выпалил я.

«Я понял».

«У меня такое впечатление, что, ну, что ты делаешь это нарочно. Ну, пакет на голове, сидишь неподвижно, ни на что не реагируешь, не отвечаешь ни на какие вопросы».

«Ты первый, кто мне их задает».

«Просто люди — тупые животные».

«Не торопись, малыш. Не все так просто в этом мире, как кажется».

Я расстегиваю рюкзак и достаю оттуда шоколадный батончик.

«Хочешь?»

«Нет, спасибо».

«Ты что, вообще не ешь?»

«Угу».

«Почему?»

«Больше не хочу».

Я окидываю парня взглядом с головы до ног. До сих пор я смотрел ему только на голову. Потому что так принято, когда с кем-нибудь разговариваешь. Только теперь, когда я разглядел его в деталях, я увидел, какой он худой. Почти скелет.

На нем черные узкие джинсы и такая же черная тонкая рубашка с воротничком-стойкой. Несмотря на это, он не вздрагивает от порывов океанского ветра. У него руки пианиста: тонкие и нервные. С длинными пальцами и темно-синим узором выпуклых вен.

«Ты живешь один?»

Годзилла не удостаивает меня ответом. Но я чувствую, что его вчерашнее отношение ко мне изменилось. Я его больше не раздражаю.

«Ты просто скажи, какие вопросы не надо задавать никогда, и мы не будем больше к этому возвращаться».

«Вопросы задавай сам себе, голубчик. Если они у тебя есть».

«Чего-чего?»

«Чем я питаюсь. Где я живу. Ты спрашиваешь об этом, чтобы разговориться, чтобы установить со мной контакт, и это крайне любезно с твоей стороны. Ну и к чему все это, по-твоему, приведет?»

Тут я, действительно, не очень понимаю, к чему он клонит.

«Почему ты не спрашиваешь о том, что тебя действительно интересует?»

«Может быть, потому, что я это уже сделал? Я уже спрашивал тебя, зачем ты носишь этот пакет на голове».

«Это не то, что ты хочешь знать на самом деле».

«Да?»

«Да. В реальности ты хочешь знать, что я собой представляю».

«Ну, есть такой момент».

«Не есть момент, а именно так и есть. И я тебе уже ответил на этот вопрос. Я — Годзилла. Я — чудовище, если ты еще не понял, я навожу на людей страх, ужас. Есть такая профессия».

«Но я же тебя не боюсь».

«Ты не люди. Ты не как все».

Лестно слышать, конечно, но я кусаю свой шоколадный батончик.

«О’кей, — говорю я, — теперь понял. Расскажи мне, я хочу знать, почему ты пугаешь людей».

«Ох-ох-ох-ох-ох! Разбежался. Ишь, чего захотел».

«Я серьезно».

«Это небезопасно, Даниэль. Это может зайти слишком далеко».

Я вздрагиваю, услышав от него свое имя. Я быстро дожевываю остаток батончика и комкаю обертку.

«Как это?»

«Над ужасами люди смеются только в кино, но в реальности все это далеко не забавно. В существовании Годзиллы нет ничего развлекательного. Если бы люди хоть на секунду задумались, что значит жить, как Годзилла, и что представляет собой его жизнь… Их бойкие мысли тут же споткнулись бы о тайные страхи, постоянные сомнения и миллионы мелких обломов в день. Они увидели бы мир, в котором живут, таким, каков он на самом деле. А кому это понравится?»

«Я…»

«Есть одно правило, — перебил Годзилла, — единственное. Ты ничего не говоришь, ни о чем не спрашиваешь, ты — в кино: сиди тихо и веди себя прилично. Больше увидишь».

«Понял», — сглотнул я.

«Все, что ты хочешь знать — фильм покажет. Не пытайся разгадать никаких моих тайн, не слушай того, что люди обо мне говорят, и не спрашивай их о том, что они знают. Здесь я — главный рассказчик».

«Я…»

«Обсуждение отставить. Не нравится фильм — не смотри. Ты можешь встать и выйти из зала. И на этом твое кино окончено».

«Понял».

«Вот и молодец».

Годзилла снова глубоко уходит в себя. Но его левая рука дрожит от волнения. Или это кажется моему испорченному воображению?

На сегодня аудиенция окончена.

«Я устал», — говорит Годзилла.

Я поднимаю рюкзак и закидываю его на спину.

«Завтра также?»

Я в Токио.

Я живу в отдельно стоящем небоскребе на выезде из города. Окна выходят на лесопарк; перед домом лужайка, на ней горка и карусель. В траве почему-то валяются сломанные игрушки. На газоне выгоревшая трава. Я оборачиваюсь. Наш дом очень большой, в сто этажей, а может быть, в тысячу.

Я говорю «наш» дом, но я не знаю, кто такие эти «мы». У меня нет семьи. Отец на работе, это очень далеко, а мама куда-то исчезла. Я пришел сюда один. Со своими привидениями, с людьми, которые проходят мимо, которые только и делают, что все время проходят мимо, они несут пластиковые контейнеры с жареной лапшой и компьютеры в разобранном виде, отдельно системные блоки, мониторы, мыши, клавиатуры.

Под нашим домом кто-то есть. И внутри нашего дома кто-то есть. А на самом верху, прямо напротив моего балкона, моргает гигантский зеленоватый глаз.

Годзилла спрятался за нашим домом или внутри него. Зрачок раскрыт на самую долгую выдержку.

Чудовище ждет.

Совсем скоро, я это откуда-то знаю, ему на помощь должны подоспеть и другие чудовища. Они будут трехголовые и из металла, они прилетят из космоса. Они будут похожи на насекомых, и на причудливых птиц, и на обитателей морской бездны. Они все соберутся здесь на кровавую битву.

А люди будут убегать, спасаться, кто как может. Они попытаются укрыться в атомных бомбоубежищах, но все двери бомбоубежищ будут заперты, потому что все ключи будут потеряны в канализационных люках и сточных канавах. Люди будут размахивать разряженными пистолетами, повсюду будут стоять использованные пусковые установки от реактивных минометов, подбитые обездвиженные танки, валяться стреляные гильзы. Люди будут кричать, прижимать к себе детей, прижиматься друг к другу — но все будет напрасно. Слишком поздно.

Вывески на фасадах домов в центре города беспорядочно мигают, как счет на табло испорченных видеоигр. Цифры взбесились, обратный отсчет теперь возможен только на пальцах. Повсюду слышен вой. Земля дрожит под ногами. Океаны выходят из берегов. Молнии вспарывают небесную лазурь. Над Токио поднимается цунами высотой сто шестьдесят метров.

Это то, что я вижу, то, что я представляю себе, то, что я предчувствую.