Могила ткача - Шеймас О'Келли Страница 6

У нее не осталось ни горьких, ни счастливых воспоминаний о ткаче. В ее замужестве вообще не было ничего запоминающегося. И оплакивать Мортимера Хехира ей не хотелось. Ничего такого пылкого в его отношении к ней не было. Обыкновенный брак старика и молодой женщины. С самого начала она знала его стариком, который уже похоронил трех жен, и со своим спокойным от природы темпераментом не испытала особых чувств, столкнувшись с бурной наглостью мужа. Ткач старательно поддерживал иллюзию своей вечной молодости, крася волосы и беря себе следующую жену, едва позволяли приличия. Четвертой жене он достался совсем стариком. Но она не страдала от того, что своим присутствием ублажала его непомерный эгоизм.

В том или ином виде эти мысли занимали, не волнуя, вдову, которая шагала темной тенью по улицам, требовательным в своем безмолвии, страдающим в отсутствие всего того, ради чего их строили. Единственное желание владело женщиной, и она знала, что оно естественно в ее положении, ведь это было искреннее желание увидеть, как ткача похоронят в той самой могиле, в которой покоится вся его семья и которой он был предназначен всей почтенной историей своего старинного рода. То, что происходило на кладбище Клун-на-Морав, ощущалось вдовой как мучительное, даже трагическое. Ткачи всегда были почтенными и добросовестными хранителями древнего кладбища. Так уж сложилось издавна, и они охотно подчинялись обычаю. Особенно последний из них — Мортимер Хехир. Его считали самым главным знатоком захоронений, принадлежавших местным кланам. А его познания — научными. Он был великим ученым Клун-на-Морав. Он поддерживал здесь порядок. Нет, он был здешним тираном. Вновь и вновь ему приходилось предотвращать ужасные ошибки, осложнения, которые устрашили бы заинтересованных лиц, если бы их еще что-то интересовало. Частенько вдове ткача приходило в голову, что в какой-то момент занятия Мортимера Хехира превратились в безрассудную и едва ли не всепоглощающую страсть. Поговаривали, будто в этом виноват страх, обуявший его еще в ранней юности, когда ему помстилось, что, воспользовавшись чьей-то оплошностью, чужак, неровня, даже враг сумеет занять место среди фамильных гробов ткачей. Страх сделал из него то, чем он стал. Ведь в последние годы гордость за семейные погребения уступила место настоящему культовому поклонению. Чем меньше было работы, тем больше было гордыни. Погребения на Клун-на-Морав стали очевидным доказательством его аристократизма. Они были его гербом, его поместьем, подтверждением его высокого рождения в среде ткачей. И вот теперь человек, который помнил всё о чужих могилах, не мог обрести свою собственную. Вдове пришло в голову, что это одна из тех несправедливостей, которая ложится пятном на репутацию всей земли. Правда, она чувствовала и себя виноватой в том, что ни разу не спросила у ткача о расположении драгоценной могилы, но ведь и он тоже ничего не сказал ей. Вот какой этот несчастный мир! В своей страсти к классификации прав других людей ткач забыл о своих правах. В долгой и вообще-то успешной борьбе по выдворению чужих трупов из своей аристократической ямы он добился того, что его собственный труп не может найти себе места ни в одной яме на кладбище. Верховный священнослужитель при жизни, он стал, умерев, парией на Клун-на-Морав. Теперь никто не может указать, помимо разве что Малахи Рухана, точное место, которое ткач защищал от путаницы и беспорядка в их сообществе, от забывчивых, безразличных и нерадивых!

Вдова старательно вспоминала всё, что когда-либо слышала от ткача о его могиле, в надежде отыскать нужный ключик, что-нибудь получше позорных попыток Михола Лински и Кахира Бауза. Ей припоминалось многое, что рассказывал разговорчивый ткач о своей могиле. Пятьдесят лет назад могилу вскрывали в последний раз, и тогда в ней похоронили его отца. А за тридцать лет до этого она приняла отца его отца, то есть деда ныне умершего ткача. Будучи долгожителями, ткачи не могли похвастать большим количеством мужского потомства; за всю жизнь у ткача рождался один сын, которому он завещал свой станок; а если были дочери, то их разбрасывало по свету, и иногда их могилы отделяли моря и океаны. Три жены покойного ткача нашли успокоение на новом кладбище. Вдове припомнилось, что ткач редко говорил о них и совсем не интересовался их могилами. Его сердце принадлежало Клун-на-Морав и мягкому, сухому, глубокому, аристократическому ложу, которым он владел по праву. Однако в его описаниях не было ничего конкретного. Ни разу, в этом вдова не ошибалась, он не сказал ничего о расположении, знаках и размерах, благодаря которым можно определить точное место. Вне всяких сомнений, многим людям это было известно, вот только они все умерли. Ткачу даже в голову не приходило, что может значить для него самого их уход. Расположение могилы было настолько ясно запечатлено в его памяти, что он подумать не мог, будто для других это не так. Мортимер Хехир ушел в небытие, подобно одинокому астроному, который открыл новую звезду, был несказанно восхищен ее красотой, ее уникальностью, ее властью над его сердцем и втайне радовался тому, как имя звезды вместе с его именем будут вечно сверкать в небесах, — но забыл обозначить ее место на карте звездного неба. Михол Лински и Кахир Бауз могли бы стать опытными астрономами, обладающими практическими познаниями, и поискать звезду, которую ткач упустил из-за своей любви к ней и невероятной перенаселенности небес.

Частенько бывает, что самая простая мысль одного человека непроницаема даже для его ближайшего окружения. Святой может идти по земле в полной уверенности, что всему миру явлен его светящийся венец; а весь мир не видит его, но если бы увидел, то, возможно, забил бы святого камнями. Вот и Мортимер Хехир простодушно гордился своей могилой, как святой — своим венцом. Он верил, что придет время и у него будут королевские похороны — достойные последнего из великих ткачей Клун-на-Морав. А получается, что никто не имеет представления, где его хоронить, словно он бродячий лудильщик.

Погруженная в эти размышления, вдова уже была готова тяжело вздохнуть, как вдруг услыхала за окном песню канарейки. Оказалось, что, сама того не заметив, она подошла к дому бондаря Малахи Рухана.

IV

Вдова ткача виновато приблизилась к дому Малахи Рухана и потопталась у порога, как простая крестьянка — в манере, перенятой у робкого животного, — прежде чем опустила голову и вошла в дом.

Дочь Малахи Рухана стояла у плиты и обернулась к ней, показав лицо, которое выражало страстную душу поварихи. Но оно погасло, стоило вдове ткача поделиться с ней своим делом.

— Я бы не очень рассчитывала, что отцу известно, где должна быть могила, — проговорила дочь Рухана. — Пусть земля будет твоему мужу пухом, — прибавила она и повела вдову к бондарю.

Комната была маленькой, с низким потолком и спертым воздухом, освещенная лишь тем светом, что попадал сюда из никогда не открываемого окошка. Здесь стоял запах старости, разложения. И вдова едва не упала в обморок. У нее появилось чувство, будто Бог посвятил ее старикам — вспыльчивым, сварливым, себялюбивым старикам, которым она всегда была чем-то обязана и которые всё помнили, от оторванных пуговиц до пропавших могил.

С безразличием, даже некоторым сомнением она обыскала взглядом кровать Малахи Рухана. Но бондаря не увидела. Тогда над кроватью наклонилась дочь, внимательно прислушалась, очень ловко перевернула тряпки, и показался торс Малахи Рухана. Вдова увидела странноватое лицо, не бледное и не морщинистое, а, наоборот, красное, и лысина у него на голове была будто красного дерева — словно без кожи — твердые линии черепа казались неприкрытыми. Из подбородка лезла седая бороденка, но такая спутанная и клочковатая, какой вдове еще не доводилось видеть; это оказалась самая фантастическая борода на свете, так как непонятно было, на чем она выросла, на чем держится и продолжает расти, ведь ничего похожего на подбородок как будто вовсе не имелось. Вдову до того поразила эта борода, словно она увидела цветок в горшке без земли. Сквозь бороду проглядывали кожа да кости шеи, которые и были шеей. Над этой головой и плечами склонилась дочь бондаря и стала что-то кричать в сморщенное ухо. Мумия как будто затрепетала. Тихие непонятные звуки донеслись с кровати. Вдове уже стало казаться, что она поступила неправильно, когда вспомнила о бондаре. Но ей-то что было делать? Ведь если ткача похоронят не на том месте, его душе никогда не обрести покоя. А что может быть ужаснее, чем душа, которую носят по земле воющие ветры? Ткач будет переживать, даже если попадет на небеса, из-за своей могилы, будет, наверное, переживать так же тяжело, как святой, потерявший свой нимб. Он был вспыльчивым стариком, стариком с непокорным нравом. Наверняка он… Вдова постаралась унять испугавшие ее мысли. Она была не более суеверна, чем все мы, однако… От непонятных страхов и приличествующей ее положению печали не осталось и следа из-за того, что последовало дальше. Мумия, лежавшая на кровати, ожила. Более того, она сделала это без посторонней помощи. Дочь никак не отреагировала, словно все чувства у нее давно притупились из-за постоянного наблюдения за разными стадиями отцовского воскрешения. Вдове стало ясно, что дочь отлично вымуштрована и знает свое место. Она даже не попыталась помочь своему отцу, когда он заворочался на кровати. Сначала старик повернулся на бок, потом на спину и начал потихоньку, двигая лопатками, ползти вверх по подушке, пока не добрался головой до светлого пятна из окошка. Вдове уже давно было привычно помогать старикам, поэтому она, сама того не заметив, сделала непроизвольный жест, но тотчас остановилась. Почти незаметное движение дочери, неожиданно взметнувшиеся вверх веки на лице мумии, открывшей голубые глаза, — и вдова, не успев разобраться в том, что происходит, замерла на месте. Она стояла, не шевелясь, подобно дочери хозяина дома. Когда же ее взгляд встретился с голубым взглядом Малахи Рухана, вдове не составило труда понять, что в немощном теле бондаря живет неукротимый дух. Уж точно, этот мужчина привык сам все решать за себя и отвергал всякую помощь даже в последнее время, когда ему начало отказывать сознание. Вверх он тащил свои лопатки, череп, словно из красного дерева, истончившуюся кожу, пронзительные глаза, чтобы быть ближе к свету и чтобы удобнее было рассмотреть нежданную гостью. На определенной стадии воскрешения — когда бондарь вытащил из-под одеяла обе тощие жилистые руки — дочь заученным движением шагнула вперед и стала что-то искать в постели. Вдова заметила веревку, один конец которой дочь вложила в руки своего упрямого отца. Другой конец был привязан к железной поперечине в изножии кровати. Жилистыми пальцами бондарь ухватился за веревку и медленно, истово, волшебно, как показалось вдове, поднялся в сидячее положение. В комнате стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием старика. Вдова мигнула. Да, это был призрак мужчины, который каждый день возвращался из мертвых с помощью привязанной к изножию кровати короткой веревки. Эта веревка привязывала его к жизни, и он прилагал все усилия, чтобы жить. Веревка представляла собой связь с миром, с тем самым миром, который забыл его, который шагал мимо его окна, не зная о потрясающем действе, вновь и вновь повторявшемся в его комнате. А он был там, сидел на своей кровати, возрожденный без посторонней помощи и до последнего державшийся за жизнь. Как бы дорого ему это ни стоило, он вышел победителем. С каждым днем ему придется все дольше и дольше ползти по веревке, он будет уступать эль за элем [1], погружаясь в безнадежность, отправляясь в вечность, как ведро опускается на веревке в черный глубокий колодец. Но пока он еще тут, все еще готов к работе, ни от кого не зависимый, самостоятельный и живой, глядящий немного затуманенным голубым взором на вдову ткача. Ничего не говоря, его дочь споро поправила подушки и проделала это с видом человека, которому дарована особая честь.