Он говорит - Владимир Березин Страница 6

Министр блеснул юношеской любовью к Дос Пассосу, но отказался говорить о литературе нынешней. Такие как он, в шестьдесят прочитали то, что большинство студентов теперь читают на втором курсе, а более продвинутые их шестидесятилетние сверстники прочитали давным-давно, когда выучили иностранные языки.

И вот запоздалое открытие так удивило эту особую породу людей, что все они превратились в старинно-рекламных продавцов колбасных отделов, которые, прежде чем что-то взвесить, долго трут бляху отличника торговли. Но то, что они норовят взвесить, давно описано в истории про коньяк, что выпила преподавательница французского языка, всю жизнь воздерживавшаяся от алкоголя.

Эту историю, кстати, рассказывает Остап Бендер.

Я был готов простить правым и, кстати, этому министру, криво воплощённые программы, но вот криво написанные, плохо рассказанные — нет. Дело в том, что идея либерализма в России скомпрометирована. А успех любых радикалов не в их идеологической или эстетической красоте, а в том, что нормальный обыватель разочарован в либералах, ну, то есть, людях, что так себя называли, которым дали поруководить страной. После нашей встречи я нашёл официальную статью, которая написана примерно таким языком: „Это дополнение выводит нас за пределы смыслового поля идеального типа, но оно существенно для прояснения некоторых особенностей сознания именно российских граждан…“

Итак, министр говорил сам, говорили и другие люди, причём все говорили об этих виртуальных ценностях, хоть мой приятель и заметил тут же, что у нас часто исторические привычки называются духовными ценностями.

Тогда-то я поднял руку и спросил о том, нельзя ли мне узнать список этих либеральных ценностей. Отчего-то министр начал гнуться и ломаться как пряник. Вернее, он начал на меня глядеть как партизан на допросе, но, путая след, говорил и говорил, что сейчас их перечислять не следует, но у него есть статья — о либеральных ценностях, и о ценностях демократических.

— Да я вам вышлю, — сказал он, наконец. — Вышлю, не сомневайтесь.

Я, встав, и пройдя сквозь ряды столов, положил ему на кафедру свою визитную карточку.

И, ясное дело, хоть прошло немало времени, по-прежнему живу без либеральных ценностей.

И без демократических — тоже».

Он говорит: «Да это что? — я про предыдущую историю с либеральными ценностями.

Я другую расскажу.

Однажды я сидел на каком-то докладе в секции хлопобудов и будохлопов. Доклад, впрочем, делал городской сумасшедший. Есть такое правило — если человек выглядит как городской сумасшедший, ведёт себя как городской сумасшедший, говорит как городской сумасшедший, то он городской сумасшедший и есть.

Так вышло и здесь.

Я, впрочем, часто манкирую правилом определения городских сумасшедших, за что меня жизнь наказывает. С другой стороны, они часто становятся предвозвестниками удивительных и сакральных истин.

Итак, я сидел во втором ряду конференц-зала и слушал доклад про Россию и Европу. За свою жизнь я прослушал не менее сотни докладов на эту тему, оттого я знаю, что вся эта тема сводится к тому, что на слово „Россия“ в русском языке нет неприличной рифмы, а на слово „Европа“ — есть.

Докладчик тут же сказал, что „Европа на протяжении последнего тысячелетия была централизованным государством“ Он продолжал говорить, а я терпел. Докладчик, собственно развивал мысль, что оттого, что Россия и Европа имеют христианские ценности, они (Россия и Европа) должны объединиться.

Наконец, он сказал, что „христианские ценности сформулированы в двенадцати заповедях“. Это меня очень взволновало, потому что я как-то уже потерпел поражение с либеральными и демократическими ценностями. Теперь, подумал я, можно отыграться на христианских, что идут прямо ко мне в руки. Поэтому и я решил уточнить short list. Я честно спросил докладчика — каковы эти ценности.

Докладчик посмотрел на меня, как на лоха. Он посмотрел на меня, как на последнего лоха.

— Христианские ценности сформулированы в двенадцати заповедях Моисея, — сказал он.

Вот это было круто. Я понял, что для лохов у Моисея было десять заповедей, а ещё две — для правильных пацанов. Вместе с барабаном, да.

Тут я набрался мужества и попросил перечислить.

Докладчик перечислил.

Я понял, что не узнал в этом изложении ни одной. Это всё были другие заповеди.

Они были вообще другие, и я не мог запомнить ни одной. Не про меня была эта честь, я был помечен как шельма.

Оставалось стать в переходе со скрипочкой».

Он говорит: «Время идёт, а я не стал тем, и не стал этим. Миноносец под моим командованием не войдёт в нейтральные воды — из своих не выйдет. Помнишь, кто сказал? Нет? А я вот много помню всего ненужного. К примеру, дождь в горах зимой. И ещё помню, как был Гулливером. Но обо всём по порядку.

Дожди в горах совсем не то, что дожди в городе. Ты ближе к небу, и иногда видишь облака внизу.

Дождь не капает, капли не успевают разогнаться, покидая тучу. Этот горный дождь окружает тебя — справа и слева, он заходит снизу, всё мешается — пот и вода.

Однажды дождь шёл весь день, и весь день нужно было идти по скользким камням. Вода смыла снег, проникла всюду, а, главное, быстро намочила спину И это было очень хорошо, потому что самое главное — перестать чувствовать отдельные капли.

Но к вечеру, вернее, к сумеркам похолодало. Огня не разведёшь, и каждая веточка была в аккуратном чехольчике изо льда. Угрюмо было и сыро, будто внутри кадра из старой хроники, где мёрзнут американские солдаты в Арденнском лесу.

Мы, мальчики, устраивались в сырых норах, и на всё это падал, кружась, горный снег. Небо было неотличимо от склона, а чёрная нитка от белой.

Я по привычке выпростал руки наружу и заснул. Проснулся я оттого, что не мог повернуться. Легонько повёл руками, и почувствовал, что стал похож на Гулливера, попавшегося в плен к лилипутам. Это сравнение пришло позже, через несколько лет, а тогда я был просто маленьким животным, спящим в горах. Мыслей не было, не было сравнений, не было ничего. Накативший страх был тоже животным. Я дёрнулся ещё раз как пойманный зверёк, суетно, совсем непохоже на Гулливера, и понял, наконец, в чём дело.

Ночь холодна перед рассветом.

Дождь, обволакивавший меня, превратился в лёд. Рукава бушлата примёрзли к земле.

И я ещё раз резко дёрнулся, освобождаясь от этих лилипутских верёвок. Не было ничего — кроме дождя, который снова начинался — как предчувствие восхода.

Осталось ещё, сухим-несухим остатком, желание быть настоящим Гулливером».

Он говорит: «Раз уж все стали вспоминать о прошлом, я расскажу вам о прививке.

У меня была прививка от стриптиза.

Непонятно отчего, но стриптиз мне скушен, ничего я в нём не нахожу.