Бесконечные дни - Себастьян Барри Страница 6

Только рядовой Перл был уныл, как хворый младенец, оттого что не убил. Но он получил первый кусок у костров той ночью, сырое мясо, что шкворчало и плевалось, обугленное на огне. Люди сгорбились у костров, веселые оттого, что сейчас наедятся вволю, и пустая черная равнина простиралась вокруг нас, и странная ткань мороза и ледяного ветра накрывала нам плечи, и великое черное небо, полное звезд, висело над головами, как огромный поднос, полный драгоценностей и бриллиантов. Шони всю ночь пели у себя в лагере, пока наконец сержант Веллингтон не встал, откинув одеяло, и не выразил намерения пристрелить их.

В армии за месяц встречаешь не меньше дюжины ирландцев, но они об этом, как правило, не говорят. Ирландца узнаёшь, потому как на нем прямо написано, что он ирландец. Он и разговаривает не как все, и волосы обычно не очень-то стрижет, и вообще в ирландце, когда он пьет, есть что-то такое, отчего он не похож на всех других людей. Не говорите мне, что ирландец – пример цивилизованного человека. Он может быть ангелом в обличье дьявола или дьяволом в обличье ангела, но, как бы там ни было, говоря с ирландцем, говоришь сразу с двумя людьми. Он лезет из кожи вон, чтобы тебе помочь, и в то же время лезет из кожи вон, чтобы тебя обмануть. В битве ирландец – первый храбрец и в то же время первый трус. Я не знаю, что это такое. Я видел ирландцев-убийц и ирландцев-добряков, но они одинаковы – и у того и у другого внутри пылает ужасный огонь, словно это не человек, а ходячая оболочка печи. Таковы ирландцы. Если обсчитаешь ирландца на полдоллара, он в отместку сожжет твой дом. Он будет трудиться до упаду, чтобы тебе напакостить. И я такой же и завсегда был такой.

Я сейчас быстренько расскажу, что случилось со мной и как я оказался в Америке, но не хочется слишком долго об этом говорить. Чем меньше скажешь, тем меньше потом расхлебывать, если верить старой пословице. И это правда, будь оно все неладно.

Мой отец был мелким экспортером масла – он отправлял партии масла в бочонках из порта Слайго в Англию. Все хорошее отправлялось в Англию. Коровы, говяжьи туши, свиньи, овцы, козы, пшеница, ячмень, английское зерно, свекла, морковь, капуста и прочие принадлежности существования. Ирландии перепадала лишь картошка на пропитание, а если картошке случалось не уродиться, старушке Ирландии вовсе ничего не оставалось. Она голодала без башмаков, в одних чулках. Да и чулок-то у нее не было. Тряпье. Мой отец был побогаче других и носил высокий черный цилиндр, но даже и этот цилиндр явно знавал лучшие времена, поскольку уже прожил долгую, полную превратностей жизнь в Англии. Мы посылали в Англию провиант, а она нам взамен – тряпье и поношенные шляпы. Я не знаю, я был совсем ребенком. В сорок седьмом вышел такой недород, что даже у моего отца ничего не было. Моя сестра умерла, и моя мать тоже умерла, на каменном полу нашего дома в Слайго, на улице, называемой Ланге. По-ирландски это имя звучит как Луайгне – если верить моему отцу, так называлось королевство, которым правили мои предки. Он был полон жизненных сил, пока не умер. Он любил петь, отменно танцевал и обожал торговаться на пристани со своими капитанами.

Экспорт масла не прекращался и в голодные времена, и как это случилось, что мой отец выпал из жизни, – я не знаю, но он потерял свое дело, и, как я уже сказал, моя мать и сестра умерли. Умерли, как подыхают бродячие кошки, – всем на них было наплевать. Но в это время умирал весь город. На берегу реки, в порту, суда еще заходили в гавань и швартовались, но уже не с фрахтом моего отца. Старые корабли начали перевозить в Канаду разорившихся людей – таких голодных, что в трюмах они едва ли не жрали друг друга. Я не говорю, что сам это видел. Но мне было тринадцать лет, и я душой и сердцем знал, что нужно бежать. Я прокрался в темноте на один из кораблей. Я рассказываю как могу. Это было давно, задолго до Америки. Шесть недель я провел среди самых нищих, разоренных, голодающих. Многих из них пришлось спустить за борт. Вот как это было.

Сам капитан умер от лихорадки, и когда мы достигли Канады, то были кораблем без кормчего. Нас отправили в бараки для больных, и там умерли сотни. Я просто записываю все как было. Суть в том, что мы были ничем. Никому не нужны. Канада нас боялась. Мы были чумой. Крысиным народом, разве что на двух ногах. Голод забирает у тебя самость. Все, чем мы были, стало тогда ничем. Разговоры, музыка, Слайго, истории, будущее, прошлое – все это обратилось в ничто, стало как навоз. Вот кем я был, когда встретил Джона Коула, – человеческой вошью; меня чуждались даже злодеи, а добрым людям я был ни к чему. Вот с чего я начинал. Это поможет вам понять, какой победой была для меня встреча с Джоном Коулом. Я впервые опять почувствовал себя человеком. И хватит, я сказал. Не хочу больше говорить об этом. Рот на замок.

Я это все только потому рассказываю, что без этого нельзя как следует понять всего остального. Как мы могли смотреть на резню не моргнув глазом. Потому что мы и сами были ничем, начинали с полного ничтожества. Мы знали, что делать с ничем, мы были в ничтожестве как дома. Я с трудом могу это произнести, но мой отец тоже умер. Я видел его тело. Голод – это вроде огня, как в печи. Я любил отца – раньше, когда еще был человеком. Потом он умер, а я был голоден. Потом корабль. Потом ничего. Потом Америка. Потом Джон Коул. Я любил Джона Коула. Только его и любил на всем свете.

Вернусь к первым дням в армии. Мы достигли форта Кирни, он стоял возле нового поселения старателей, в северной Калифорнии, по большей части безлюдной. Дикая местность, гористая, по слухам – битком набитая золотом. Она принадлежала индейцам племени юрок. Может, форт назывался и не Кирни, я уже не помню. Кирни – ирландское имя. Память – ужасная лгунья, и я не верю ничему из того, что она подсовывает. Раз уж я взялся рассказывать, то вынужден доверять ей, но должен официально предупредить, как предупреждает кассир, продавая билет на Западную железную дорогу, что поезд пойдет через глушь, где индейцы, бандиты и бури. В городке было ополчение из горожан и золотоискателей, рассеянных по заявкам. Они просто жить не могли с мыслью, что где-то рядом есть индейцы, и делали вылазки, обшаривали холмы, чтобы всех индейцев перебить. Они могли бы захватить мужчин в плен и приставить их к работе – копать, мыть золото, – таковы были законы в Калифорнии. Могли захватить детей и женщин в рабыни и наложницы, но в те времена предпочитали просто убивать всех, кто попадется.

В форте Кирни в ту ночь, когда мы смахнули пыль с коек и заморили червячка, пришли горожане и рассказали нам о последних ужасных деяниях индейцев. Они сказали, что на дальнем конце поселения жил один старатель, и индейцы юрок украли у него мула. По словам горожан, это был лучший мул на всем белом свете. Индейцы украли мула, а его хозяина привязали в пыли и слегка побили. Они объяснили, что он копает на старом индейском кладбище и должен немедленно перестать. Индейцы-юрок были собой небольшие, невысокие. А их женщины, по словам горожан, – страшней греха. Так сказал один человек из Новой Англии, по фамилии Генрисон, и ужасно смеялся над своими словами. Майор слушал довольно терпеливо, но когда Генрисон сказал про женщин, майор велел ему заткнуться – мы не знали почему. Генрисон, впрочем, охотно заткнулся. Он сказал, что рад приходу кавалерии. Это хорошо для города. От этих слов мы стали очень горды. Что ж, гордость – завтрак дурака.