Записки невролога. Прощай, Петенька! - Алексей Смирнов Страница 6

Вызвали терапевтиху. Она пришла: халат разодран, чулок спущен. И стала плясать перед южным человеком вприсядку. И еще петь:

Спела и пошла прочь. Зато появился охранник. Воззрился на пациента, пихнул:

– Доктор пляшет перед тобой, а ты лежишь!..

Пришелец, столкнутый на пол с лежака, смекнул, что к чему, и тоже заплясал вприсядку. Потом, улучив момент, скрылся и больше не приходил.

Побывал в больнице, навестил маменьку. Операция была. Нет, ничего ужасного, но лежит.

– Все сложно, – негромко сказала маменька, указывая глазами на соседнюю койку.

Там лежала молодая кавказская женщина, тоже прооперированная. Рядом сидел ее муж, разворачивался диалог:

– Ах-вах-вах-лак-лак, бла-бла-бла.

– И так много часов, – шепнула маменька.

Потом супруг ушел. Кавказская женщина приступила к рассказам. Она отличилась тем, что сняла на телефон удаление дренажа из личного сустава.

– Из меня трубы вытянули, уй!

Маменька, привыкшая за полвека работы в гинекологии к некоторым преувеличениям, возражала:

– Ну что же так уж, трубы! Маленькую резиновую трубочку…

– Бабушка, вам какой спорт нравится?…

Маменька поджимала губы. Она бабушка, да, но ей это обращение не очень нравилось. Перевела разговор на другое:

– Вот как у вас обращаются к женщине – батоно?

– Не! Батоно – мужик. Калабатоно!

– Полубатоно?..

– Калабатоно!..

Маменька морщила лоб:

– Вот еще есть ужасное обращение: женщина…

Калабатоно с энтузиазмом откликнулась:

– Да! Ужас просто! Я когда слышу «женщина» – так злюсь, что ударить могу! В нокаут! Да! Ха-ха. И все!

Калабатоно работает инструктором по карате. Попала на койку с повреждением сустава и связок.

На улице воцарилась некоторая стужа. Способная вцепиться в мужское достоинство так, что оно сокращалось и превращалось в дамское счастье.

Я летел по улице, размахивая нарезным батоном в пакете, но был остановлен горбатой бабонькой, старенькой. Из рода сумчатых, но без сумки.

Бабонька моргала и слезилась на меня снизу вверх, искательно.

– Миленький, а вот скажи мне, где тут мне можно померить давление?

Я прицелился батоном в светофор.

– Вон там аптека, бабушка. На углу.

– Как, как ты сказал? Где? Что? Я не понимаю!

– Аптека. Бабушка. Ночь и Фонарь. На углу.

– Ах, на этом углу! А-да-да-да!.. Миленький, нет… они там не мерят давление…

Красные крокодильи глазки прикрывались и распахивались.

– Ну, я не знаю. Бабушка. Вон есть на той стороне еще…

– Как? как ты говоришь? Я не понимаю… Ааа, на той стороне! А как же она называется? Не, это на той стороне…

– Вон очки продают. Оптика. И написано: Врач. Может, там умеют…

– Ничего я не понимаю, что ты говоришь…

Я танцевал. Образовавшееся при мне дамское счастье, названное выше, уменьшилось до призрачной мечты.

– Бабушка, там глаза проверяют. Может, и давление. А иначе только в поликлинику.

– Да? А где поликлиника?

Бабушка оживилась.

– Остановка отсюда, вон там…

Та расстроилась.

– А-а, да… Миленький, вот я таблеточек пью – надо, да? Мне дома говорят пей, а я не хочу. – Бабушка скорбно качала головой. Память у нее оказалась завидная: – Верошпирон, кардиомагнил и гинкгобил. Верошпирон, миленький, это от чего?

Черт возьми. На роже, что ли, написано у меня, кем я работал? Почему меня тормозят гуляющие бабушки?

– Это мочегонное… Писать будете, бабушка. Немножко.

– Немножко? А кардиомагнил, это от сердца?

– Да. А третье от головы. Бабушка, я спешу, мне бежать надо…

– Щас, постой, – бабушка протянула руку и придержала меня за рукав. С недетской силой. – Как ты сказал, от чего верошпирон?

– Чтобы пописать. Бабушка! Вы здоровее меня… Я не здешний!

– А я тоже не здешняя… я тут временно…

Я мелодично звенел гонадами и гаметами. На бабушку мороз ничуть не влиял.

– Бабушка, прощай…

Маменька, когда я принес батон, принялась меня упрекать: надо было, дескать, привести эту бабушку, померить давление. Я взлаивал в ответ, подпрыгивал и ударял по себе руками.

Жил да был заведующий отделением, и вот вырос на нем жировик. В смысле липома, и прямо, страшно сказать, на боку.

Заведующий отнесся к этому свысока: «Херня!» И вообще наплевательски. Но походил так около года или трех и решил, что лучше ее вырезать.

Ну, в больнице все друзья. Пришел к хирургам, в ходе рабочего дня, то есть заглянул. Тут в отделении вырубился свет.

– Херня! – сказали хирурги. – Это же липома.

Развернули стол, начали резать. Оказалось, липома глубокая! Много крови. Но ничего страшного, что не было света, херня. Вырезали, зашили, велели заведующему полежать три часа под чем-нибудь холодным сверху.

Куда там!

– Херня, – сказал заведующий. Встал, надел халат и пошел на обход.

Увлекся, не замечая, что на халате расплывается кровавое пятно. Вошел в ординаторскую, там сидел доктор Никита, смертельно боявшийся крови.

– Что это, шеф? – доктор Никита стал медленно подниматься из-за стола и сразу же медленно заваливаться обратно.

– Где? А, это… – заведующий не успел договорить слово, доктор Никита упал в обморок.

Навестил маменьку. Маменька варила картошку.

– Когда ее много, когда она не влезает, – поделилась со мной маменька, – я всегда вспоминаю биомеханику родов и череп новорожденного. До чего мудра природа! Не лезет – пожалуйста, косточка идет за косточку, все предусмотрено…

Мы разговорились о гинекологии вообще и в частности – о пиявках. Такая уж нынче у меня наметилась тема, профдеформация. Маменька рассказала о какой-то сотруднице своей, которая лечила этой пиявкой некий инфильтрат. И пиявка скрылась. В альковах и полостях. Ее не нашли днем с огнем.

– Пиявка способна месяца два прожить внутри организма, – успокоили сотрудницу.