Дед - Михаил Боков Страница 6

Все это в первый сезон испытал на своей шкуре и новичок Ганин. К нему присматривались долго, потому что он, в отличие от других городских, много копал. Но, присмотревшись, наехали все равно.

Потерянный, бесноватый, проводящий дни в яме, полной человеческих костей, Ганин однажды у костра услышал в свой адрес пошлую шутку: «Пока ты здесь, Андрюша, бегаешь с лопаткой, жена твоя стоит рогаткой». Все загоготали. А когда опомнились, Ганин уже прижимал обидчика к земле и долбил выхваченной из костра головней. Обидчик скулил, закрывал голову руками. Его волосы дымились. Головня была жестким оружием.

Наутро после той драки свою палатку рядом с палаткой Ганина поставил Степан Солодовников.

– Степа, – представился он и кивнул на стоявшего за его спиной двухметрового детину. – А это Серега, мой брательник меньшой.

Серега протянул руку и ухмыльнулся:

– У вас там в Москве все такие резкие?

Ладонь его была одной большой гладкой мозолью.

Пожимая ее, Ганин задумался:

– Нет. Не все.

Редакторские, решил он, вряд ли узнали бы его вчера.

Очень скоро выяснилось, что у Ганина особый дар находить погибших солдат. Куда бы он ни пошел, где бы ни ткнул лопатой в землю, кости находились тотчас, словно ждали его. Братья Солодовниковы изумились. Бесхитростные, чуткие до всякой мистики, они решили, что стали свидетелями чуда.

Сговорившись между собой, взялись опекать Ганина. Если случались конфликты, заслоняли его как два валуна: один поменьше, пошире в боках – Степан, другой выше, продолговатее – Сергей. Ганин злился: «Я сам, ребята!» «Сам, сам, – обычно отвечали они, продолжая оттирать его спинами. – Все сам, Андрюша». Их лица, похожие на куски лежалого навоза, прорезали ухмылки. Рыжие челки развевались на ветру. В голубых глазах было пусто. Посмотришь – и пожалеешь, что связался.

Сейчас Солодовниковы тащили в темноте вещмешки и стебали согнувшегося под тяжестью немецкого пулемета Фоку.

– Пальни, что ли, дядя, – говорил Сергей. – Хоть какое веселье. Чего просто так тяжесть таскать.

– Отстань!

– Важный! – подмигивал Сергей брату. – Экономит патрон. Для лося бережешь, Фока? Али для медведя?

– Медведь-то весь разбежится, как только увидит эту дуру, – подхватил Солодовников-старший.

– Не-а, – Серега щурился. – Это еще не дура. Это так, на зайцев ружьишко. А главная дура у Фоки где? А, Фока? Ты ж как-то хвастался у костра.

Фока скрипел зубами, тащил пулемет и молчал. Знал, что вступать с братьями в спор, когда на тех нападает глумливое настроение, бессмысленно.

– А главная дура у нашего Фоки в штанах, – продолжал Сергей. – От такой орудии не то что медведь побежит, жирафа – и та окочурится. Фока сам сказал. Да, Фока?

– Ну! – изумлялся Степан. – Покажь, Фока!

– Я те покажу! – прорвало Фоку, несмотря на здравый смысл. – Я те так покажу, что мало не покажется!

Он скинул с плеча пулемет, попробовал им замахнуться. Братья с гоготом бросились от него в темноту. Оружие, однако, оказалось не по силам Фоке – пулемет, который он схватил за дуло, дал крен в хвосте и утянул его набок, повалил в грязь.

– Вояка! – раздавалось сквозь хохот в темноте.

– Ох, убил! – корчась в судорогах, выл Степан. Он сам упал на землю и теперь катался по ней, хлопая себя по коленям. – Наповал убил!

Они ушли от лагеря уже километра на три. Тропинки закончились. Стемнело. Шли в густой траве, огибая лес. Обиженный Фока ушел вперед. Остальные слышали, как он вполголоса костерит братьев. «Темень деревенская. Дуболомы» – приклад пулемета за его плечом покачивался в такт ругательствам.

Ганин понял, что что-то не в порядке, когда услышал Фокин вскрик и в следующую секунду воткнулся в его костистую спину носом.

– Что, Фока? Что замер?

– Ребята, тут… – Фока обернулся, зашарил по ним глазами. Голос его звучал растерянно. – Тут человек…

– Уж ясно, что не зверь, – раздалось из темноты. – Есть, что ли, табачок, ребятишки?

Ганин выглянул из-за Фокиного плеча и обалдел. Перед ними в траве стоял натуральный леший. Старикан в полтора метра ростом с бородой до пола (борода отливала зеленым) ухмылялся беззубым ртом. На ногах у старикана, заметил Ганин, были самые настоящие лапти.

– Что застыли, парни? Табачок, спрашиваю, есть?

– Ты откуда взялся, дед? Из-под земли, что ли?

Лешему протянули сигарету, которую тот, перед тем как сунуть в рот, осмотрел и обнюхал.

– Сами вы из-под земли. А я местный. Урожден в Конопатихе в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Слышали про Конопатиху? Деревня здесь, за холмом. А вы, что ли, московские?

– Разные мы, – ответил за всех Ганин. – Понаехали отовсюду.

– П-а-а-наехали. А-а-тавсюду, – передразнил старикан. – Одно слово – Ма-а-сква. Язык у вас вроде русский, а звучит – как будто вы его жопой выдуваете.

Он поднес спичку к сигарете, втянул дым, и моментально его лицо стало похоже на старый сапог. Оно и раньше было старым сапогом, но теперь сапог скрючился и почернел еще больше. Дед закашлялся так, что все остальные испугались, что он выкашляет легкие и помрет. А потом – когда его чуть отпустило – швырнул сигарету на землю и стал топтать ее лаптем.

– Плоховатый у вас, табачок, ребята. Какой-то папоротник, а не табачок.

– Слышь, пацаны? «Мальборо» деду не вкатило, – сказал Серега Солодовников. – А ты не слишком борзый, дед? Табачок ему как трава-мурава, язык ему как из задницы – не боишься, что добрые люди в лесу тебя положат? Вон, из пулемета?

– Нашелся молодец, – сапог на месте дедова лица перерезала черная дыра – дедова ухмылка. – Пулемет твой годится только ворон пугать.

– Это еще почему?

– Дуло его видел? Кривое, как две мои ноги. И механизму уже лет под сто, ржавый насквозь. А в затворе пуля сидит – дернешь крючок, и хорошо, если не долбанет. А долбанет, так сразу сквозь ржавую железку прямо в твою дурную башку.

– Знаток! – усмехнулся Серега.

– Знаток, – согласился дед. – Поболе твоего на свете живу.

– А раз ты такой умный, чего же ты, дед, сигареты в лесу стреляешь по ночам? Сидел бы дома, курил бы свои.

– От бабы иду. Баба у меня живет в Кривоколенном. До Конопатихи семь километров полем.

– Ха! Гляньте, пацаны! – Серега цокнул языком. – По старому давно могила плачет, а он по бабам утек. Сколько ж твоей бабе лет, а?

– Да вот как тебе плюс еще немножко, да умножить на два.

– Что же ты ее к себе в Конопатиху не возьмешь? Все лучше, чем по полям бегать.

– Зато, сынок, я бегаю, да знаю, ради чего. А вот зачем вы ночами по лесу шарахаетесь – этого я умом не понимаю. Пулеметиком, смотрю, разжились, а в мешках небось крестики несете немецкие, а? Хорошо, слышал, крестики-то идут в Москве.