В постели с Хабенским - Линда Йонненберг Страница 6

— Это же чмо! Это же я его придумал! Этого же не может быть! Отче Наш! И все такое! Не помню ни фига! Саша, пробирайся в коридор! Пожарную кнопку попробуй нажать! — кричал Олежа не своим голосом, швыряя в отродье стульями и оторванными от зеркал светильниками, но Блок, похоже, впал в ступор.

Прислонившись к подоконнику, он затравленными глазами взирал на происходящее и не делал никаких попыток спастись. Он все смотрел и смотрел, как чмо все ближе и ближе подходило к нему. В его мозгу, отказывающемся воспринимать действительность, не осталось ни воспоминаний детства и первой любви, ни честолюбивых надежд на будущее, ни молитв, ни проклятий. Андреев что-то кричал ему, но Александр Блок, артист Театра Ленсовета, просто устало закрыл глаза…

— Твою мать! — Андреев безнадежно смотрел на оборванный телефонный провод в коридоре женских гримерок. — Ну ладно, мы еще посмотрим!

Олежа побежал в другой конец коридора, к лестнице на первый этаж.

Только бы добраться до вахты! До телефона! До спасительной улицы, в конце концов. Что произошло с милиционерами и Блоком, Андреев даже не пытался анализировать. Там, на полу коридора, когда он выбежал из гримерки, была кровь, очень много крови, но он не видел ни клочков одежды, ни тел, ни табельного оружия. Ну вот, он почти у цели. Олежа даже запел: «Еще немного, еще чуть-чуть!», как в ноздри ударило знакомое зловоние. Сердце оборвалось и тукало где-то в животе. Знаменитый андреевский торс покрылся холодным потом. Пот тек по лбу, щипал глаза. Но Олежа решил не останавливаться. «Все будет хорошо, — повторял он про себя, — потому что этого не может быть, этого просто не может быть!»

Андреев почти не почувствовал удара. В театре было пусто, темно, никто не видел, как перед дверью служебного выхода копошилась отвратительная черная масса, доедая то, что раньше было актером Олегом Андреевым, с успехом игравшим Филле, Сципиона, забулдыгу-купца Сизобрюхова, Качалу и еще много запоминающихся ролей…

«Николаевский экспресс» прибыл на Московский вокзал города Санкт-Петербурга строго по расписанию. Константин Хабенский и Михаил Почеренков вышли на платформу, попрощались с фигуристой проводницей, причем Хабенский коротко сказал: «Пока!», а Почеренков игриво ущипнул почему-то засмущавшуюся девицу пониже спины, и зашагали к зданию вокзала.

— Ну что, после спектакля туда? — Михаил подмигнул другу.

— А они придут?

Хабенский любил как следует поспать, но этой ночью поспать не удалось. Их, как это случалось почти всегда, заметили. В купе постоянно стучали, дергали ручку и требовали автографы. В конце концов друзья, плюнув на все, отправились к ошалевшей от счастья проводнице Светке, где и просидели (и не только) до утра, распивая спиртные напитки и перекидываясь шутками и прибаутками.

— Обещали. — Михаил широко улыбнулся. — Ну что ты кислый такой? Придут, конечно. Если что — позвоним.

— Дозвонишься им. — Костя хмыкнул.

— Давай пешком пойдем, воздухом подышим. Рано еще, народу мало. Можно в кафе зайти, съесть что-нибудь.

— Ты себя когда последний раз в зеркале видел? Что тебе позавчера Табаков сказал? — Хабенский наконец-то улыбнулся.

— А чё он сказал? Ничего такого он и не говорил. Тем более я в тренажерке вчера был. Пойдем в кафе.

— Вечером курицы похаваешь.

В этот день артистам Хабенскому и Почеренкову предстояло очередной раз блеснуть в знаменитом спектакле, поставленном Юрием Бутусовым по сильно купированной пьесе Сэмюеля Беккета, «В ожидании Годо», где в одной из сцен Михаил Почеренков который год подряд ел вареную куриную ляжку, приготовленную в театральном буфете. Тем не менее друзья завернули в «Идеальную чашку» на Владимирском проспекте. Посетителей почти не было, кроме трех грязновато одетых студентов, не обративших на приятелей никакого внимания. Хабенский заказал двойной эспрессо, Почеренков — горячий шоколад и пирожное «Черный лес», проигнорировав презрительный взгляд Константина.

— А если не дозвонимся и они не придут? — Костя задумчиво водил ложечкой по столу.

— Когда гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе, — философски изрек Почеренков, уже поглотивший пирожное и раздумывая, найдется ли в буфете театра что-нибудь удобоваримое.

— Твоими устами… Ну ладно, пойдем. Ольге позвони.

— Позвоню, позвоню.

Актеры вышли на улицу, перешли дорогу и увидели у дверей Театра Ленсовета много людей в черной форме ОМОНа, любопытных прохожих и почему-то двух православных батюшек, высоко вздымающих к небу большие кресты, покрытые сусальным золотом, и распевающих молитвы. Недоумевая, друзья подошли к служебному входу.

— Куда? — преградил дорогу детина с автоматом наперевес.

— Вы что себе позволяете? — Константин Хабенский надменно взглянул на мордоворота. Тот угрожающе придвинулся к нему. Ситуацию спас Почеренков. Заулыбавшись так, что рот его растянулся до ушей, он проникновенно сказал следующее:

— Здрасьте! Я Леха Николаев, а это — Игорь Плахов. Мы с вами практически коллеги. Сегодня мы играем здесь спектакль. Хотите, и вас пригласим. А что, театр заминирован?

Детина, несколько смягчившись, достал рацию и что-то забубнил в нее.

— Стойте здесь. Сейчас за вами выйдут.

Хабенский и Почеренков переглянулись и, пожав плечами, простояли на тротуаре минут десять, как ни странно, не узнанные никем из толпы. Наконец из двери служебного входа выглянул Андрей Зибров, который, сказав стражу: «Все в порядке, это наши», увлек товарищей в недра театра.

— Здорово, Андрюха, что случилось-то?

— Сейчас, до гримерки дойдем, все расскажу. Тут у нас много чего случилось.

— Бомбу взорвали? — поинтересовался Костя хмуро — долгое стояние на улице привело его в несколько сумрачное настроение.

— Слушай, а почему мы в новиковскую? В нашей что, ремонт? — удивился Миша.

— Ремонт будет, если доживем. Располагайтесь. Хотите, кофе из буфета принесу?

— Да не, мы кофе попили. В каком смысле доживем? Олежу, что ли, Пази опять с зажигалкой обнаружил? А Олежа, поди, на нас накапал? Так мы ж на договоре, чего бояться-то?

Михаил сел на кушетку, Константин остался стоять.

— Нет Олежи. — Зибров тоже встал. — Светлая ему память. И Саше Блоку, и Койгерову, и Мигицко. — Зибров всхлипнул.

— То есть как? Бомбу все-таки взорвали? — засмеялся Почеренков и осекся, увидев перекошенное лицо Андрея.

Вследствие того что театр был переведен на особое положение, Пази перенес спектакль на семнадцать часов, чтобы он закончился до наступления темноты. Перед спектаклем он созвал общее собрание. Выглядел Владислав Борисович не лучшим образом: темные круги под глазами, исхудавший и, как многим показалось, еще более поседевший.