Исповедь еврея - Александр Мелихов Страница 60

Завещанная отцом книга о работе пограничников во время межпланетных столкновений 1918– 1921 гг. оказалась тусклым фотоальбомом, составленным Евобществом по архивам Евотдела Наркомнаца в 1926 г. Краткий текст подкупал истинно эпическим, неспешным слогом, утраченным нынешним измельчавшим искусством: «Погромы описываемого периода резко отличаются от предшествующих погромов царского периода целым рядом характерных штрихов. Прежние погромы происходили в мирной обстановке и производились с таким расчетом, чтобы это не наносило серьезного ущерба торговле и промышленности и не нарушало нормального течения жизни.»

«Совершенно иную картину (очевидно, уже нарушающую нормальное течение жизни. – Л. К.) представляли собой погромы описываемого периода, являвшиеся непременной частью военно-стратегической программы. При таких условиях уже самый характер, размеры и темп погромов резко отличаются от предшествующих: здесь мы встречаемся не только с грабежом, но и с массовым истреблением еврейского населения на дому при помощи ручных гранат и холодного оружия (как, напр., в Елисаветграде, Проскурове, Умани и др.). В других случаях убивают только глав семейств (напр., в колонии Трудолюбовке и др.). Далее, вырезывается поголовно одно только мужское население без различия возраста (Тростинец и др.). Наконец, во многих местах убивают женщин, стариков, детей и больных, т.е. всех тех, кто менее способен скрыться или убежать.

Что касается методов физической пытки, то следует отметить, во-первых, наиболее часто применявшееся прижигание огнем наиболее нежных органов, затем идет примерное повешение, с многократным извлечением из петли, далее следует медленное удушение веревкой, отрезывание отдельных членов и органов – носа, ушей, языка, конечностей и половых органов; выкалывание глаз, выдергивание волос из бороды, жестокая порка и избиение нагайками до полусмерти.

Последние три вида пытки особенно широко применялись поляками в Белоруссии. Наконец, петлюровцами и бандитами еще практиковалось потопление в реках и колодцах, сожжение и погребение заживо. К числу пыток можно отнести также массовые насилия над женщинами, чаще всего над подростками и совсем малолетними девочками. Выжившие обыкновенно заболевали тяжкими венерическими болезнями и часто кончали самоубийством. Изнасилование особенно часто применялось деникинцами и нередко принимало характер массового бедствия, как, напр., в Екатеринославе, Киеве и др. городах.

По установившейся традиции, при отступлении евреев обвиняли в шпионаже, предательстве («?» – «!»), стрельбе из окон. При наступлении данный пункт заранее отдавался на поток и разграбление в качестве стимула для наступательных операций. Что касается погромов, происходивших в мирной обстановке, то в этих случаях появлялись на сцену экономико-политические и религиозные аргументы: жиды – спекулянты, они прячут необходимейшие товары; они враги христовы, они осквернили, якобы, Киевскую лавру; они отравляют колодцы, нагоняют болезни; они стремятся захватить власть и господствовать; они все коммунисты и т. д. Выступление приурочивается к базарному или праздничному дню, когда крестьянство из окружающих деревень съезжается в город или местечко.

Многочисленные факты…» – но довольно слов, взглянем на героев-мстителей. Итак, на целый лист (формат «Огонька») – черепаховая мозаика фотографий, тоже вполне годящихся в альбом «Какую Россию мы потеряли»: бравые бескозырки, усы и усики, папахи, фуражки с гумилевской кокардой, морские кортики… И фамилии очень природные, простые, располагающие: Мацыга, Потапенко, Проценко, Дынька – можно вынести то же впечатление, что из романов Агаты Кристи: на убийство способен каждый (ну, а на дезинфекцию – тем более). Мне очень неприятно быть в ссоре с такими милыми людьми – я очень понимаю Петлюру, ответившего одной еврейской делегации: «Не ссорьте меня с моей армией».

То же самое, наверно, сказали бы гуманнейшие духовные вожди, осуждающие за антисемитизм какую-нибудь подзаборную газетенку и почтительно именующие Достоевского Совестью Русского Народа, предсказавшей «бесов», которые, благодарение Богу, уже не опасны: «Не ссорьте меня с тем, кто по-настоящему силен, а тем более – свят». Подслеповатого очкарика Чернышевского только ленивый не называет предтечей большевизма, но лишь отпетому еврею придет в голову назвать предтечей – романтиком! – фашизма (fascio – пучок, единство) пострадавшего от большевиков Федора Михайловича.

Пока одни евреи поддерживают большевиков, на чем же хлопцам и отвести душу, как не на других евреях, – социал-демократ и прозаик Винниченко хорошо понимал глубоко народный, неостановимый сверху погромный порыв, неотъемлемый от всякого пароксизма Единения. Благородный монархист Шульгин горестно размышлял: «Научатся ли евреи чему-нибудь за эти ужасные ночи? Поймут ли они, что значит разрушать государства, которые они не создавали? Поймут ли они, что значит, по рецепту «Великого учителя Карла Маркса», натравливать один класс против другого? Поймут ли они, что такое социализм, из лона которого вышли большевики?.. Покается ли еврейство, бия себя в грудь и посыпав главу пеплом, покается ли оно, что такой-то и такой-то грех совершили сыны Израилевы в большевистском безумии?.. Пред евреями два пути: один путь – покаяния, другой – отрицания, обвинения всех, кроме себя. И оттого, каким путем они пойдут, зависит их судьба».

Чему не могу противиться – так это благородному тону.

Они, они, они, они, они, они, они, они, они, они, они, они… Но ведь я-то не «они», я-то единственный не только у своей мамы, но и в целой Вселенной – и я должен каяться за дела каких-то Лейб и Зям, творившиеся до моего рождения…

Зямы висят на мне со всеми примотанными к их костякам гирями, и я тщетно молочу ногами – бесчувственные костлявые руки влекут меня все глубже в Единство. Туда, туда, смиренней, ниже… С каждым мигом все холоднее, все темней, лишь едва фосфоресцируют мои вечные спутники: Каифа, Троцкий, Рабинович… не вырваться. Гетто оцеплено. Я прогрызаю нору наружу, я перекрасился в русый (русский) цвет, но меня распознают по трусливо бегающим безукоризненно голубым глазам, раскачивают за руки, за ноги и – туда, обратно в избранный Богом малый народ. Но я же каюсь, каюсь, болтая смешными ножонками в чулках, верещу я, но суровые запорожцы только смеются. Не я один должен покаяться – я всегда что-то должен делать вместе с неизвестными мне массами Рабиновичей, которые никак не хотят меня знать, а тем более – слушаться. А великолепный Шульгин требует, чтобы мы все во всех синагогах и молельнях…

Но ведь все разом не сделают никогда и ничего… И значит, я навеки прикован к еврейскому Единству, о котором мне ничего не известно, и до семью семьдесят седьмого колена буду расплачиваться за любую выходку самого злобного, наглого, самоуверенного, истеричного соколодника – и будет так во веки веков! Фагоциты – пограничные войска Большого народа – не позволят перебежчикам разрушать Единства, которые не они создавали.

Но эти цитаты из классиков я прорабатываю лишь самой поверхностной частью души – глубинная суть моя поглощена тревогой, как бы кто не заметил, чем я занят: книжищей, откуда бьет током слово «ев…» – подобную крамолу нужно издавать в контрабандно-карманном формате, чтоб можно было просматривать под столом, а тут альбомище на полстола… Евотделу только дай волю. По проходу меж столами вышагивает знакомая дура, я прикрываю бумажные просторы своими жалкими – а только что могучими! – ручонками, и – вдруг, как пограничный прожектор, вспыхивает настольная лампа, выхватив на всеобщий позор евреев, евреев, евреев – евреи удавленные, евреи зарубленные, евреи фаршированные, и я принимаю вспышку как заслуженную кару Иеговы, хотя поверхностным эмпирическим рассудком и догадываюсь, что своими же локтями через книгу я просто-напросто нажал на выключатель.