Обет молчания - Марселла Бернштейн Страница 60

— У меня к вам еще один вопрос, мистер Доуни. Сестра Гидеон обычно ничего не рассказывала о своей матери. У них были очень близкие отношения?

Доуни изумленно посмотрел на него.

— Близкие отношения? — Он попытался рассмеяться, но смех вышел какой-то жалкий и тут же захлебнулся в приступе кашля. Когда он наконец смог говорить, его голос был исполнен горечи. — Никто на свете не может быть близнецу ближе его брата или сестры. Больше ни в чьей любви они не нуждаются.

— Я всегда думал, что любой ребенок нуждается в любви.

Лицо Доуни вспыхнуло гневом. Майкл с удовлетворением отметил: по крайней мере, ему это было небезразлично.

— Я ведь не сказал, что мы не любили их. Я сказал лишь, что они не нуждались ни в чьей любви. Они — части единого целого. Они — самодостаточны.

Взгляд Майкла упал на его огромные тяжелые руки, пальцы были крепко прижаты к коленям. Посмотрев с вызовом в лицо священника, Доуни сухо произнес:

— Прежде чем судить других, вам следует на деле узнать, каково это — воспитывать близнецов. Это целая жизненная школа, можно сказать, университет, уж поверьте мне. Эйприл была с головой погружена в заботы о них, для меня даже минуты не находилось свободной. Одну положишь, берешь другую. Закончила кормить одну, принимайся за вторую. Поменяла у одной подгузник, переходи к другой. У нее не хватало времени на то, чтобы заметить мое присутствие в доме.

В его голосе зазвучала грусть. Впервые за время беседы в душе Майкла всколыхнулось сочувствие к этому человеку.

— Они были ей оградой, ее солнцем, центром ее жизни. Ее можно было понять. Малышки Сара и Кейт были просто красавицами. Куда бы она ни брала их, окружающие не переставали умиляться, заглядывая в коляску. Эйприл надевала им одинаковые платьица. Себе она часто подбирала одежду в тех же тонах, настолько она была горда. — Он сделал затяжку. — Куда мне было тягаться с этой парочкой. А спустя какое-то время я прекратил попытки. Не видел смысла, во всяком случае. Она получила от меня то, что хотела. Будь я жеребцом, она бы просто-напросто отправила меня на пастбище за ненадобностью. — Рой Доуни уставился на свои руки. Ни его лицо, ни голос не могли выразить больше, чем его руки, безвольно-вялые, бессильные. — Когда им исполнилось по пять лет, Эйприл потеряла к ним интерес. Наигралась. Они больше не были живыми куколками, они пошли в школу. Тогда-то и начались первые попытки свести счеты с жизнью. Говорят, попытка самоубийства — это призыв о помощи. Но когда я попытался ей помочь, она сказала, что никакой помощи ей от меня не нужно. Все, что я делал, было некстати. Она говорила, что когда я дома, в доме дурно пахнет. — Он помотал головой, словно отгоняя тягостные воспоминания. — И если бы она относилась так только ко мне… Она всегда отдавала предпочтение Саре — она требовала больше внимания, когда была младенцем. Когда ее одолевала депрессия, она срывала зло на Кейт. Говорила, что она противная, горластая, что она заставляла Сару совершать неблаговидные поступки. Я догадываюсь, что она ее поколачивала. — Выражение лица священника заставило его торопливо пояснить: — Просто поколачивала, не более того. Не подумайте, что она избивала ребенка.

Он сцепил пальцы в замок, словно отгораживаясь от неприятных воспоминаний.

— Бедная девочка Кейт. Тогда я ничего подобного не замечал. Я узнал об этом позже. И теперь не могу избавиться от мысли, что именно тогда что-то и пошло не так.

Помолчав немного, отец Майкл сказал:

— Мне очень жаль, что на долю вашей семьи выпали такие несчастья.

— Что вы сказали? — Мыслями он был далеко в прошлом. — A-а, да, благодарю за сочувствие. — Он тяжело вздохнул. — Наша семья перестала существовать. Она распалась давно. Она никогда… Она даже не… — Он устремил взгляд на отца Майкла и пожал плечами. — Может быть, это моя вина. У меня были другие женщины, она знала об этом. Но это было уже потом. — В его голосе слышалось отчаяние. — Когда мы только-только поженились, мы бегали по киношкам и ходили гулять, держась за руки. — Доуни нервно потер колени, затем что было сил сжал их пальцами. — Однако все есть как есть. Ничего уже не изменить. — Он встал. — Ни-че-го.

Чем больше отец Майкл слушал, тем яснее вырисовывалась в его мыслях картина прошлых событий. Из рассказа Доуни он получил подтверждение известного факта: Кейт убила ребенка и тем самым разрушила семью. Но теперь Майклу было очевидно, что семья распалась за несколько лет до преступления. Так, может, то, что натворила Кейт, было не причиной всех несчастий семьи Доуни, а их следствием? Он мысленно представил сестру Гидеон, ее золотистые с крапинками глаза, источающие такую страстную мольбу и неутолимую надежду. Вы поможете мне? Поможете?

Жалость и сострадание к обеим девочкам теснили его сердце, жалость и странное чувство, напоминающее любовь. Жалость и злость к этому человеку рядом, шаркающей походкой направляющемуся к двери. Этой растущей злости придавало пикантность ощущение некоего злорадного торжества.

— Неужели ничего? — эхом отозвался он. — Обе ваши дочери в серьезной беде, и, как я понимаю, довольно давно. Вы сами об этом говорите. Неужели их судьба интересует вас так мало?

— Я сделал все, что мог, — понуро ответил Доуни.

Майкл знал, что его вмешательство ничего не даст. Не его это дело. Ему вспомнились слова Лауры Пегрэм о том, как мало суду было известно об отношениях в семье Кейт. Потом статья в библиотеке Агентства печати, в которой говорилось, что во время суда ее родители сидели далеко от нее и даже не пытались ее приободрить.

— Я прочел репортажи о судебном процессе, — сказал он. — То, что вы мне рассказали о психическом состоянии вашей жены, ни разу не прозвучало в зале заседаний.

Минуту или две Доуни зловеще молчал. Затем он бессильно рухнул на стоящий рядом с ним стул.

— Расскажи вы суду об отношениях внутри семьи, — наседал священник, — дело приняло бы совсем другой оборот, это ведь ясно как божий день. Ребенок жил в нескончаемом кошмаре. Господи, ну почему вы оба молчали?

Его расслабленные вытянутые пальцы как нельзя более точно выражали состояние беспомощности и безнадежности. Он долго молчал. Отцу Майклу даже показалось, что он не слышал его слов.

— Мы и в мыслях не допускали, что суд вынесет обвинительный приговор. — В голосе звенело напряжение. — Мы и представить не могли, что ее дело будут рассматривать по всей строгости закона. Бог мой, ей ведь было всего двенадцать лет!

Отец Майкл держался за свое.

— Адвокаты должны были вас предупредить о том, что не стоит сбрасывать со счетов вероятность того, что ее признают виновной. Играя в такую опасную игру, вы сильно рисковали. И проиграли.

Доуни поднял голову, в его глазах разгоралась ярость.

— Что вы об этом можете знать? — рявкнул он. — Вы и вам подобные. — Он и не трудился прятать желчную язвительность. — Что мне, по-вашему, надо было сделать? Встать перед всеми и заявить, что мою жену тошнит от одного моего вида, что в течение многих лет она грозит покончить собой и, более того, пытается это осуществить? Что она содрогается при мысли, что ей придется провести еще один день с таким мужем, как я, под одной крышей? Это я должен был, по-вашему, сказать? Рассказать им о порезанных запястьях, горстях снотворного, чтобы паршивые газетенки наперебой судачили о нас и перемывали нам кости? — В уголках его рта скопившаяся от избытка чувств слюна походила больше на пену, руки были крепко сжаты в кулаки, которые с тяжестью опускались каждый раз, когда он хотел подчеркнуть свои жестокие слова. — Бог свидетель, и без того дела шли — хуже не придумаешь. И при всем этом вы считаете, что я должен был посвятить целый свет в подробности нашей семейной жизни? Чтобы утянуть всех нас в трясину? А вы подумали, каково бы было девочкам, если бы все узнали, как мы живем, если бы все стали хихикать у них за спиной? К тому времени у нас и так немного осталось. Мы были на виду. Мы не имели больше чувства собственного достоинства. — Он судорожно вздохнул. — У нас как у семьи не было будущего.