Сентябри Шираза - Далия Софер Страница 60

Глава сорок пятая

Исаак понимает: отец может умереть в любую минуту. А потом он будет стоять над ним, смотреть на его тело и думать: чего бы он некогда ни ожидал от отца — любви или хотя бы просто ласки — этим ожиданиям уже не сбыться.

— Исаак, — говорит мать, — азиз, почему ты сидишь на траве? Там же грязно!

— Ничего, мам. Зато не так жарко, как в доме.

Мать промокает лоб салфеткой.

— Хорошо бы хоть сегодня пошел дождь.

В саду родительского дома, где кипарисы хоть как-то спасают от не спадающего вот уже вторую неделю зноя, он следит, как струйка дыма, выходя из ноздрей, медленно растворяется в удушливом воздухе. Смотрит на мать — тщедушную, сморщенную, как сушеный абрикос.

— Мама, уезжай с нами, — говорит он. — Что ты будешь делать здесь одна?

— С вами? Ты что, думаешь, у меня достанет на это сил?

— Но не могу же я оставить тебя одну?

— Тебе надо думать о своей семье. Да и вообще, сколько мне осталось… — Мать ерошит волосы сына — так она ерошила их в детстве. — Исаак-джан, давай зайдем в дом, — говорит она. — Чувствую, отец вот-вот отойдет.

Исаак тушит сигарету, встает — от долгого сидения у него затекли ноги. Он задумывается: достанет ли у него самого сил для такого путешествия.

В комнате запах тяжелый, как в больничной палате. Он подходит к отцу, берет его за руку.

— Вот и все, — говорит отец.

— Баба-джан, не сдавайся, не теряй надежды.

— Надежды? — Отец еле слышно смеется. — Какая еще надежда? Все кончено. — Он пытается приподняться на кровати, но руки у него дрожат, и голова падает на подушку. — Какая боль! — говорит он.

— Тебе что-нибудь нужно? Может, ты хочешь пить?

— Не надо. Да и к чему мне вода — из меня ничего не вытекает, я же лопну! — Он пытается смеяться.

Исаак вымученно улыбается. Раз конец уже виден, ожидание — вот что невыносимо: смерть может наступить в любую минуту, но не наступает, и оттого каждая минута длится вечность.

— Утром приходил врач. — Отец еле говорит. — Спросил: «Как вас зовут, какой сейчас год?» Я ответил — я же еще в своем уме. Тогда он спросил: «Что такое Каспий?» Я долго смотрел на него. И ведь знаю я это слово, а вспомнить не могу… «Вода, — сказал я. — Это вода». А он: «Да, это вода, она называется — море». Море, Исаак! Я не мог вспомнить слова «море»! — В волнении отец выпускает руку Исаака и дважды тычет пальцем в воздух. — Всю жизнь… думаешь… задаешься вопросом… Умру ли я в своей постели… или погибну от глупой случайности? Впрочем, какая разница. Пока не пришел твой час, никто не может представить, что это такое. Ужас, ужас… вот это что.

— Успокойся, Хаким, — говорит Афшин. — Гляди, как разволновался.

— Говорят, в последний час на тебя нисходит покой. Но покоя нет, нет…

С этими словами он умирает. Афшин в слезах уходит из комнаты, Исаак остается один, смотрит на отца — вся его поза говорит, что он не приемлет смерть — руки повернуты ладонями вверх, пальцы скрючены, брови нахмурены. До чего же похож отец, думает Исаак, на некачественный алмаз — твердый, но с плохой «спайностью». Такие легко раскалываются.

* * *

Хакима Амина, этого несчастного человека, расточившего все, что успели скопить его дед, торговец шелком, и прадед, раввин из Мешхеда, хоронят в последний день августа в Тегеране на еврейском кладбище, рядом с его отцом. Кроме раввина, отца хоронят только Исаак с матерью и Фарназ. Исаак смотрит, как отца опускают в землю, как на него горсть за горстью падает земля, пока он не скрывается с глаз.

Отец — последний из Аминов, кто покоится здесь.

Они получают письмо от некоего Жака Аманда, на конверте — парижский штемпель:

Привет!

Спешу сообщить, что у меня все в порядке. Хаджи Голям передает привет; он извиняется, что не дал знать о себе раньше. Дети выросли и обосновались на новом месте. Ну а я поселился в Париже на Монмартре, у меня квартирка с видом на Сакре-Кёр. Небольшая, но уютная. Надеюсь, еще увидимся.

Фарназ дважды перечитывает письмо, затем бежит в спальню — там Исаак складывает камни в мешочек.

— Исаак! Письмо от Джавада. Он в Париже! У него квартира на Монмартре.

— Вот чертяка! — смеется Исаак. — Небось поселился поближе к кабаре. Ну дает! — Его лицо проясняется, глаза озорно блестят. — Теперь наш черед, Фарназ-джан! Наш черед.

— Да, наш. — Люди выстраиваются в очередь, чтобы пересечь границу и рассеяться по карте мира, как пыль. — Но если мы уедем, не позаботившись о нашем достоянии, кто в Женеве, Париже, да хоть и в Тимбукту поверит, что мы занимали высокое положение в обществе? — Об этом же когда-то говорила и Шахла; как знать, может, она и была права. Фарназ задумывается: даже если они пересекут границу, как сложится их жизнь там?

— Мостафа принесет остальные деньги сегодня, — говорит Исаак.

— Хорошо бы. Этот выжига получает дом, можно сказать, даром!

— Радуйся, что нам вообще удалось продать его в такой короткий срок.

— Да, я рада. Но дом стоит раз в пять дороже той цены, на которую ты согласился.

Исаак швыряет мешочек на кровать.

— Согласился, говоришь? А у меня был выбор? Фарназ, мы уезжаем. Как ты не понимаешь? Уезжаем через две недели. Благодари Бога, что нам вообще удалось найти покупателя. Контрабандисты названивают каждый день — требуют деньги. А я отвечаю: подождите, вот-вот будут!

— Ну и отлично! И не кричи на меня.

— Как мне не кричать? — Исаак идет в ванную, ополаскивает лицо. — Как не кричать, если у меня больше нет сил! — Он склоняется над раковиной, смотрит на свое отражение в зеркале. — Я больше не могу, — говорит он уже спокойнее. — Если бы не ты и дети, я бы не уехал, доживал остаток дней с матерью.

— Какой еще остаток дней? Что на тебя нашло? Тебе нет и шестидесяти!

— Будет. Через пару лет будет.

— Тебе еще жить и жить, так что кончай эти стариковские разговоры. — Она садится на кровать, развязывает мешочек, высыпает камни — голубое шелковое покрывало оттеняет их блеск. Пробегает по ним рукой — их твердые, не отшлифованные края колются. — Ты что, думаешь, мне хочется ехать?

— Ну вот, теперь ты уже не хочешь ехать. Ведь сама настаивала, вспомни. О чем ты говоришь?

— О том же, что и ты. Что я не хочу ехать, но еду, потому что выбора нет. Вот только я почему-то не имею права сказать об этом. Почему? Получается, что я неблагодарная — вот почему. Но я тоже устала и, как и ты, многого лишилась. — Она сдвигает камни в сторону, ложится. От жары не спасают даже включенные на полную мощность кондиционеры. Она смотрит на Исаака — он стоит над раковиной. И понимает: теперь не муж будет утешать ее, а она его, потому что — и этого отрицать нельзя — он сидел в тюрьме, ему не раз грозила смерть, он видел и слышал, как рядом умирают люди. Ее страдания несравнимы с его, и ей, если она хочет остаться с ним, придется их скрывать, потому что такой груз никакая близость не выдержит. Она слышит, как он плачет — так же, как плакал в тот день, когда узнал о казни Куроша. Она лежит и слушает, но не пытается его успокоить.