Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон Страница 60

Ответ пришел без задержки.

«Что за ерунда? — писала Песя на чистом идише. — К чему эти церемонии между близкими людьми? Разве Фирочка, да продлятся ее дни, не дорога нам, как дочь? Вот уже весна, скоро лето. Пусть Фирочка приезжает к нам, а уж мы тут позаботимся о том, чтобы она ни в чем не знала недостатка. Пусть отдохнет на свежем воздухе, а потом и родит, с Божьей помощью, внука или, еще того лучше, внучку. Фирочка, дорогая, ну что тебе делать сейчас в Мрскве? Здесь, среди лесов и полей, тебе сразу же полегчает…»

Так написала старая Песя своей невестке Эсфири. А в конце письма содержалась просьба привезти на лето в Гадяч еще и Тамарочку. Соскучились дед с бабкой по этой непоседливой козе.

Окончательное решение, как и прежде, оставалось за самой Фирочкой. В июне-июле Соломон должен был проходить практику на Урале. Раиса Исааковна только вздыхала; по мягкости характера она никогда не пользовалась особым влиянием на домашних. Поэтому вся тяжесть ответственности так или иначе ложилась на молодую хозяйку. Фирочка решила ехать.

Прошел май, заблистал июнь на окнах полуподвала. В скверах и на улицах правили бал солнце, зелень, цветы, пыль и жара. В пятом классе закончились занятия, и ничто не мешало Тамаре отправиться в Гадяч вместе с Фирочкой. Вениамин и Соломон планировали прибыть туда же в июле. Что касается Рахили, то она могла взять отпуск не раньше августа.

Таковы были планы. Но, как известно, человек предполагает, а Господь располагает. В субботу двадцать первого числа Вениамин и Рахиль привезли Тамарочку на Курский вокзал. Был чудесный вечер. Люди выходили из такси, вытаскивали из багажников вещи. Фирочку провожали всей семьей, включая отца, Залмана Шотланда. Раиса Исааковна, как всегда, не умолкала, а напоследок поскучнела и даже всплакнула. Приехала и старшая сестра Фирочки Елена с мужем Шоулом Левиным, слесарем и изобретателем. Отсутствовал лишь Соломон — он вот уже две недели работал на далеком уральском заводе.

На сей раз Фирочка и Тамара ехали через Харьков, Ромодан и Лохвице. Настроение у всех было замечательное. Смех, поцелуи, цветы и сигаретный дым. Прозвенел звонок, из головы состава послышался тяжкий вздох паровоза. Звезды еще не высыпали на вечернее небо, окна домов горели последним закатным блеском. Сложная паутина сияющих рельсов собиралась за платформами в толстую косу и уходила дальше, в пространство огромной страны. Снова вздохнул паровоз, и, как по сигналу, над платформой взметнулась прощальная волна поцелуев и слов. Поезд шел к Черному морю, на Туапсе и Сочи, в край здравниц и санаториев. Неудивительно, что радовались все — и пассажиры, и провожающие. Вот и последний звонок. Четверо провожающих стояли у открытого окна — изнутри к нему прильнули Фирочка и Тамара. Глаза девочки смеялись, лицо сияло счастьем. Еще бы: она ехала в Гадяч, к любимой бабушке Песе, к реке Псёл, ко всем своим друзьям и приятелям!

— Пока, мамочка! — кричала она Рахили.

Раиса Исааковна плакала, вытирая глаза зажатым в кулачке платочком. Фирочка улыбалась бледной, едва заметной улыбкой. Паровоз загудел и дернулся было с места, но тут же встал, осаженный инертными тормозами. Еще два рассерженных гудка прорезали вечерний сумрак, и состав наконец тронулся; стукнули на стыках колеса, и поезд медленно двинулся вдоль платформы. Провожающие тоже пошли, словно прикованные взглядами к сидящим в вагонах людям.

— Мамочка, пока! Я буду писать!

Скорость увеличилась, люди на платформе стали отставать, в воздухе замелькали машущие вслед поезду платочки. Еще какое-то время виден был красный глаз огонька на последнем вагоне, но вскоре пропал и он. Вениамин и Рахиль вышли на площадь.

Лишь всеведущий Господь знал, отчего таким бледным было лицо Фирочки за вагонным окном. В воскресенье, двадцать второго июня, уже на подъезде к Харькову Фирочка и Тамара услышали о начале войны. Немецкая авиация бомбила Киев, Минск и Смоленск. В Харькове тут же ввели затемнение, тьма опустилась на город. Еще недавно такие радостные лица едущих на отдых людей теперь были омрачены тяжкой заботой. Большинство пассажиров сошло в Харькове, чтобы вернуться домой, в столицу. Фирочка колебалась; она давно уже привыкла принимать самостоятельные решения, но почему-то не знала, как поступить сейчас, в этот важнейший момент выбора между жизнью и смертью.

— Как ты думаешь, Тамара, сойти или ехать дальше? — спросила она свою юную спутницу в надежде хоть немного облегчить тяжесть ответственности.

Но что могла ей ответить девочка-подросток, еще не вполне укоренившаяся в Москве и считавшая Гадяч своим истинным домом?

— Что ты, Фира! — решительно заявила Тамара. — Нам надо ехать домой, в Гадяч!

Они прибыли в Гадяч ранним утром. Стояла чудесная летняя погода. Воздух дрожал и звенел от птичьего щебета. Кроны тополей едва шевелились под легким дыханием ветерка. Их листья, зеленые сверху и серебристые снизу, шуршали и поворачивались то так, то эдак, словно застеснявшиеся дети. Пела свою скромную песенку и большая цветочная клумба на привокзальной площади. Молча поблескивала росой дорожная пыль. Повсюду под голубым и чистым небом царила глубокая утренняя тишина, нарушаемая лишь едва слышными шорохами листвы, птичьим щебетом и редкими криками проспавших рассвет петухов.

Несмотря на заблаговременно посланную телеграмму, никто не встречал их: старики были уверены, что поездку отложили ввиду чрезвычайных обстоятельств. Но никакие обстоятельства не могли помешать бывшему мяснику, а ныне возчику Мордехаю и его глубокомысленному мерину Павлику прибыть, как обычно, к харьковскому поезду. Шел всего-навсего третий день войны, и мир пока еще не обрушился в хаос.

Фирочка и Тамара забрались на шаткую телегу Мордехая и отправились в Садовый переулок. Перед ними лежала Ромнинская, главная улица Гадяча. Солнце уже поднялось достаточно высоко; его лучи играли на безмятежных городских крышах. На углу стоял солдат с противогазной сумкой через плечо. Пыль деликатно вспархивала под копытами лошади, легким облачком вздымалась из-под колес: утренняя влага еще прижимала ее к земле, не позволяя взмыть к небесам.

Обе пассажирки полной грудью вдыхали чистую прохладу воздуха. Фирочка молчала, зато Тамара вела оживленную беседу со старым Мордехаем. Они хорошо знали друг друга; впрочем, возчик был известен своей осведомленностью обо всем на свете. В обычное время конец июня был для Мордехая горячей порой приезда дачников. Каждый день увозил он с вокзальной площади женщин с детьми и вещами — увозил семью за семьей на дачу, к месту отдыха.

Но этот год совсем не похож на предыдущие. Разразилась эта безумная война! Боже милостивый, только ее нам не хватало! От дачников и памяти не осталось! Новые не едут, а те, что уже приехали, собрались и вернулись в свои города. В опасные времена лучше быть поближе к дому, к мужу — мало ли что случится? Так говорят дачницы, и глаза у них при этом испуганные. Телеграммы так и порхают туда-сюда, а возчик Мордехай выше головы занят возвратом только что прибывших семей назад, на станцию.

Все это он выкладывает Тамаре по дороге. Голос его спокоен и ленив. Почему Мордехая должна волновать какая-то война? Даже если все на свете посходили с ума, он в этом не замешан. Кто тронет простого возчика?