Под розой - Мария Эрнестам Страница 60

Холод притуплял боль, я дрожала, но продолжала лежать, пока у меня не онемели руки и ноги. В какой-то момент я подумала, что хочу остаться здесь навсегда. Никто не будет по мне скучать. Холод зимы проникнет в меня через поры и сольется с тем холодом, что у меня внутри. В конце концов, замерзнут даже чувства, как ноги Бритты в капроновых чулках. И я стану свободной. Как Анна. Только она предпочла поезд. Свобода — призрачное понятие. Бегство дало бы не настоящую свободу, а только ее иллюзию. И лежа тогда на снегу, я поняла, что никогда не стану свободной — ни в этой жизни, ни в следующей, пока не сделаю то, что пообещала себе сделать, когда мне было семь лет.

В те дни, которые я провела в постели, у меня была прекрасная возможность изучить мирок, в котором я жила. Свою комнату, кровать, письменный стол, книжную полку, подушки, плед, лампы — всё в красных тонах для уюта. Ничто не могло заменить мне утраченное. Дева Мария сочувственно смотрела на меня мраморными глазами, но она была нема и не могла ничего сказать мне в утешение. И с приближением начала занятий я поняла: то, что случилось, поставило точку на моей прежней жизни. Я никогда больше не смогу пойти в школу и учиться так, словно для меня это важно. Теперь знания не имели никакого значения. Единственное, что было важно, это найти способ выжить, спастись, победить страх. Я позволила себе забыться, и вот оно, наказание за легкомыслие. Но я больше не повторю эту ошибку. Никогда больше я не позволю страсти управлять собой, никогда больше не полюблю. Я должна лишь выжить, должна победить страх.

В день начала занятий я собрала самое необходимое в две сумки и рюкзак. Я сложила туда одежду, книги, пластинки, украшения, уши Бустера, немного еды, найденные в доме деньги. Медальон, подаренный Джоном, я сорвала сразу же после нашего разговора — причем с такой силой, что застежка сломалась, но не нашла в себе сил его выбросить. Теперь я обмотала цепочкой статуэтку Девы Марии и положила ее в сумку. На следующий день я ушла из дома, не оглядываясь, твердо зная, что никогда туда не вернусь. Ключ я положила, как обычно, под камень рядом с почтовым ящиком, потом пошла в банк, где сняла все деньги со счета, и на вокзал, где купила билет до Фриллесоса.

Да, в шестидесятые годы сюда можно было доехать на поезде. Сейчас мне пришлось бы отправиться в Гётеборг, а оттуда добираться на электричках и автобусах — не понимаю, почему отменили двухминутную остановку во Фриллесосе. Но тогда я об этом не думала. Я должна была прожить хотя бы один день, потом еще один, и еще… Мне и в голову не приходило думать о старости или бессмысленности жизни. Поезд ли высадил меня на станции или кит выплюнул на берег, не имело тогда абсолютно никакого значения.

Когда я приехала в Фриллесос, было не очень холодно. Конечно, дул ветер и моросил дождь, но в тот год на Западном побережье всю зиму не было снега, за что я была благодарна природе. Никто не встречал меня на станции и не ждал в доме, куда я кое-как добралась со своими сумками. Там было холодно, я вся промокла, но, войдя в дверь, убедилась, что приняла правильное решение. Ковры на полу, старая мебель, керосиновая лампа — все это давало надежду на покой. Я сразу поняла, что надо сделать в первую очередь. За пару часов я притащила дров из сарая, затопила камин и вскипятила воду. Поздно ночью я сидела перед огнем с чашкой чая в руке и думала, что никогда в жизни не покину этот дом. Деву Марию я поставила на каминную полку. В ее молчаливой компании мне было не так одиноко.

Через пару дней я еще больше утвердилась в своем решении. На второй день после приезда я пошла в пекарню к Берит Анель и спросила, можно ли мне работать на нее. Берит была сильной и властной женщиной, ее уважали и даже побаивались, но она ответила «да», не задавая лишних вопросов. Я должна была приступить к работе следующим утром. В пять надо уже было быть на месте (с этим у Берит было строго) и работать за десять крон в час. Мне было все равно. Этого должно было хватать на жизнь. Я позвонила папе, чтобы сообщить, где я.

Папа до смерти испугался за меня и приехал в тот же вечер. Я готовила кашу, когда он ворвался в дом. Он стоял в прихожей в пальто и сапогах и кричал:

— Ева, это безумие! Ты погубишь свою жизнь! Что произошло?

Я молчала, а он как помешанный снова и снова повторял свой вопрос весь вечер. Только в полночь, когда мы сидели у камина, я рассказала, что между мной с Джоном все кончено. Что я никогда больше не смогу жить с мамой, и что с ним тоже жить не хочу. Что мне нужно побыть одной. Что я хочу остаться здесь, по крайней мере, на ближайшее время. Одна.

Папе нечего было сказать, кроме банальных фраз о том, что мне нужно учиться, и что молодой девушке нельзя жить одной, и что дом не отапливается, и что поблизости никого нет. Я ответила, что мне никто не нужен. Что я уже взрослая.

Взрослая. Услышав это, папа отступился. Мы сидели и смотрели на огонь, как раньше, словно в языках пламени крылись ответы на все вопросы, пока папа не нарушил молчание, сообщив, что мама собирается жить за границей.

— Она позвонила пару дней назад и сказала, что ей предложили переехать в Лондон и заниматься развитием фирмы в Европе. Мне все равно. Но для тебя, Ева… Я думал, что ты будешь сдавать выпускные экзамены, поэтому не сможешь пока переехать ко мне в Гётеборг, и я тоже не могу…

— Так я все равно жила бы одна в Стокгольме?

Папа развел руками:

— По всей видимости, да. Но теперь, когда ты решила жить здесь, я не знаю, что тебе сказать. Ты ведь закончишь школу? Как родители, мы…

— Как родители, вы занимались только собой, — отрезала я грубо, зная, что папе станет стыдно, и он от меня отстанет.

— Я знаю, Ева. Знаю. Тебе было нелегко, и мы тебя не поддерживали. Я так мало для тебя сделал, но я надеюсь, что…

Он замолчал. «Тебе было нелегко. Тебе было нелегко». Сколько раз я слышала это… Подняв глаза, я увидела, что он плачет. Это были слезы бессилия и отчаяния. Я с нежностью смотрела на папу и чувствовала, что все изменилось: теперь он был ребенком, а я — взрослой.

Я поразмыслю об этом во время прогулки к морю. Да, сейчас ночь, но я видела за окном зайца и решила, что если он не боится, то и я не буду. Я вспомню о том, какими были мои первые недели одиночества во Фриллесосе. Как я постепенно привыкала к деревенской жизни с ее тишиной, вечерами у камина, простой едой. Берит Анель была ко мне очень строга, но зато не жалела масла и сливок для выпечки. Я научилась вставать в 4.30 и начинать печь в 5 утра вместо того, чтобы решать уравнения. Я была безумно рада узнать, что Гудрун, моя подруга детства, работает в этой же пекарне, и она всему меня научила. Именно там она набрала тот жирок, который до сих пор носит на себе.

Я помню, как сообщила по телефону директору, что никогда не вернусь в школу. Но не хочу вспоминать, как каждый день ходила к почтовому ящику — посмотреть, не пришло ли письмо от Джона. Я хочу забыть, что тогда еще надеялась на спасение. Зато я помню, как мое самочувствие ухудшалось и как я постепенно начала понимать, в чем причина. И как я, наконец, встретилась с мамой. В последний раз.